Да и потом, на все воля Аллаха, верно? И кто из нас, смертных, может противиться ей?

Вернувшись, я отправился в сад. Первое, что поразило меня, едва я оказался там, это красота той песни, что пела моя госпожа. Давно уже мне не доводилось слышать, чтобы голос ее звучал так обворожительно, как в этот миг… Да и веселых песен она не пела уже давно. Словно жаворонок, ненароком залетевший в наш печальный сад, умиленно подумал я. Думаю, все птицы в саду охотно согласились бы со мной, если бы понимали мои мысли.

Осторожно ступая на цыпочках, я подкрался к беседке, стараясь сделать это бесшумно, чтобы не потревожить свою госпожу. Однако если кто и потерял душевное равновесие, так это я, когда увидел, какая картина представилась моим глазам.

Эсмилькан сидела на подушках, разбросанных по полу в беседке. Одетая в розовый шелк, густо вышитый золотыми блестками, что невероятно шло к ее темным волосам и черным глазам, она казалась прекрасной розой — самой прекрасной из всех, что цвели в саду. Сказать, что ее красота потрясла меня, значит не сказать ничего. Привычка находиться с ней рядом по многу часов подряд заставила меня забыть, насколько очаровательной может быть моя госпожа, если захочет. Но не это заставило меня прирасти к месту. Там, среди кустов роз, за спиной моей госпожи, безмолвный и неподвижный, словно статуя, стоял молодой Ферхад.

Конечно, она знала о его присутствии. Должна была знать — иначе чем еще объяснить розы, внезапно расцветшие на ее щеках, сияющие счастьем глаза и веселую песню, которую она пела? И тем не менее Эсмилькан изо всех сил старалась сделать вид, что не замечает его. Но почему, гадал я. Впрочем, я без труда отыскал ответ на вопрос. Если бы Эсмилькан дала понять, что догадывается о его присутствии, что тогда оставалось Ферхаду? Молить о прощении и бежать, бежать, чтобы спасти свою собственную жизнь. Да и самой Эсмилькан ничего не оставалось бы, как, накинув на лицо вуаль, со всех ног лететь к дому.

Я боялся вздохнуть, чтобы не нарушить хрупкого равновесия. Сцена, которую я наблюдал, почему-то напомнила мне, как бабочка, застыв, балансирует на самом краю листка. Достаточно небольшого порыва ветра, чтобы унести ее прочь навсегда. И вот теперь не только я, а все остальные действующие лица этой сцены, тоже боялись дышать, страшась нарушить очарование этой минуты.

«Невозможно, немыслимо! Этого не должно было случиться! — возмутилась пробудившаяся во мне совесть, больно запустив свои когти в мою душу. — Аллах да простит меня, ведь я нарушил свой долг! Другие евнухи на моем месте лишались головы и за меньшие грехи!» — я едва не схватился за собственную голову, словно гадая, при мне ли она еще? Сердце мое разрывалось — помешать происходящему казалось мне преступлением. Впрочем, и неудивительно: я не раз видел собственными глазами, как дюжие мужчины, способные не моргнув глазом срубить немало голов, рыдали, как дети, случайно раздавив ногой бабочку. И тем не менее я обязан был это сделать. Иначе не миновать беды.

Поискав вокруг глазами, я наступил ногой на сухой сучок. Он сухо треснул под моей ногой, и молодой человек бесшумно попятился в кусты, скрывшись из виду. Только после этого мы все снова обрели возможность нормально дышать и даже разговаривать, хотя по крайне мере мой собственный голос поначалу звучал довольно неестественно.

— Ну, как вы тут? — с сомнением вглядываясь в ее лицо, поинтересовался я.

— Чудесно, — дрожащим голосом ответила моя госпожа, — просто чудесно! — Голос у нее при этом срывался. Можно подумать, она кривила душой. Я не рискнул расспрашивать дальше, но вы можете поверить мне на слово, что после этого случая я удвоил бдительность и ни на минуту не спускал с нее глаз, не убедившись, что самолично закрыл за ней двери гарема. И все время был начеку.

Вскоре я заметил, что госпожа большую часть дня проводит возле окна. Прижавшись лбом к решетке, она могла часами смотреть вниз, в гостиную, даже если там не было Ферхада. Она не допускала к себе служанок, неизменно отказывалась всякий раз, когда я предлагал ей сыграть партию в шахматы, даже купленная мною новая книжка стихов не могла ее соблазнить. Ну что ж, ничего страшного, успокаивал себя я, большого вреда тут нет, ведь сердечный трепет вряд ли можно поставить ей в вину. Да к тому же небольшой опыт в подобных делах, вполне возможно, пойдет Эсмилькан на пользу. «И потом, ключи от всех дверей у меня, и я стерегу их, как пес. Нам не угрожает никакая опасность. А где нет слов, там не может быть и любви!» — Вот в таких мыслях и философских рассуждениях находил я утешение вплоть до того самого дня, когда моя госпожа вдруг послала за мной.

— Ну, вот и ты, Абдулла, — кивнула она, протянув мне розовую розу и белый нарцисс. — Сделай одолжение, ступай вниз, на мужскую половину, и поставь эти цветы в какую-нибудь вазу. Это для меня. — И извиняющимся тоном добавила: — Я тут подумала, что нашему гостю будет приятно видеть перед глазами какое-нибудь яркое пятно, вместо того чтобы таращиться с утра до вечера на голые стены.

— Только два?! — поразился я. — Думаю, ему было бы куда приятнее любоваться целым букетом роз. Позволь мне послать в сад служанку, чтобы нарезать их для тебя. Да и ваза, полная нарциссов, выглядела бы намного красивее, вот хотя бы одна из тех, что вы так любите.

— Может быть, — порозовев, прошептала она. — Только в другой раз, хорошо, Абдулла? А сегодня поставь для него только эти два.

Я молча кивнул в ответ и отправился выполнять ее приказание, найдя его хоть и странным, но по крайней мере совершенно безобидным. В конце концов, что может быть невиннее цветов, думал я. Уж куда лучше, чем любовные стихи или песни. Да и потом, что тут дурного? Я еще понимаю, если бы она попросила меня отнести ему любовную записку или что-нибудь наподобие этого, иначе говоря, строго запрещенное!

Спустившись по лестнице в гостиную, я повсюду принялся искать чудесную вазу китайского фарфора, обычно стоявшую в нише у стены. Но сегодня, как ни странно, ее там не оказалось. Я уже открыл было рот, чтобы позвать Али и поинтересоваться, куда это она запропастилась, как вдруг увидел ее: ваза, как ни в чем не бывало, красовалась на крышке низкого резного деревянного сундучка. Это было довольно странно. Но еще удивительнее было то, что в ней уже стояли цветы, причем, как я заметил, только что срезанные. Я окинул их внимательным взглядом: судя по всему, их срезали лишь сегодня утром.

И к тому же это был очень необычный букет… Не то чтобы безвкусный или какой-то неаккуратный, вовсе нет! Просто… Как бы это объяснить… Это был чисто мужской букет — я и представить себе не мог, чтобы нечто подобное могло стать творением женских рук. Собственно, это был даже и не букет вовсе, поскольку состоял он из одного только цветка, нивяника, который в этих краях называют еще «бычий глаз». По одну его сторону красовался крупный лист платана, по другую — веточка кипариса.

«Кажется, теперь я, наконец, начинаю понимать… — подумал я, разглядывая необычный букет. — Вероятно, моя госпожа увидела его. Убедившись, что наш гость совершенно не умеет составлять букеты, она пожалела его и решила из вежливости послать ему другой…»