Не надо. Ты сама еще ни к чему не пришла. А я настаивать не могу. Подлецом надо быть, чтобы в чужую семью лезть. За себя решать — на это-то я уж имею право, но за тебя — нет!

— Максим Андреевич, послушайте. Это страшно…

— Вот именно «Максим Андреевич»!.. И, пока я им буду для тебя, ничего мне не обещай — все равно не возьму. — Уже не сдерживаясь, он снова схватил ее руку, прижался пылающими твердыми губами. — До свидания. Не хочу тебя с кем-то делить и сам не могу делиться. И мешать тебе не буду.

Лиза дошла до двери, обернулась. Он стоял у окна.

— Максим Андреевич…

— До свидания, Елизавета Георгиевна, — сказал он глухо, не оборачиваясь.

Лиза медленно вышла.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

В фойе и в концертном зале городской филармонии сегодня зажжены все люстры. Помещение вновь отремонтировано, стены, потолки его торжественно блестят позолотой и белизной. Шелковые шторы на окнах спадают воздушными складками.

Настойчиво зазвенел звонок, приглашая снова всех в зал заседания пленума Областного совета сторонников защиты мира.

Степан Петрович Шатров, Дружинина и Топольский вошли в зал, заняли свои места. Лиза беспокойно оглядывалась по сторонам.

— Да что ты так волнуешься, мать моя? — не удержался Шатров. — Когда выйдешь на трибуну, перво-наперво скажи себе: «Здесь сидят все свои люди, и бояться нечего… Коль и запнусь где — не осудят». А потом начинай, да громко. Главное — в бумажку гляди поменьше, и все хорошо получится.

— Все-таки страшно, Степан Петрович… Впервые на таком собрании приходится…

Топольский, сидевший рядом, уронил:

— Чего ж волноваться-то. Пятиминутное выступление не часовая лекция.

— Ну, мил друг, я тебе скажу… — неожиданно вскипел Степан Петрович, — часовую лекцию можно пробубнить, как пономарь в церкви, и от нее никому толку, и пятиминутным выступлением можно сердце всколыхнуть.

Назвали фамилию Дружининой. Лиза поспешно поднялась. В темно-синем костюме из мягкой шерсти, в белой кофточке она казалась выше и строже, чем обычно. Прошла к трибуне решительной походкой, немножко размашистой для женщины. Только раскрасневшееся лицо и слабая улыбка выдавали ее смущение.

И потому, что Лиза видела перед собой сотни пар добрых внимательных глаз, и потому, что в эту минуту вспомнила о своей Галинке, слова ее, самые обычные, прозвучали искренне и твердо:

— Мое поколение уже знает, что такое война! Страшнее ничего нет на земле. Во имя счастья своих детей мы, советские женщины, будем ежечасно крепить великое дело мира и дружбы между народами!

Лизе аплодировали так же дружно, как и другим ораторам. Степан Петрович был доволен. Все-таки в душе он боялся за Лизу: оробеет, запутается чего доброго еще. И, когда Лиза, все еще розовая, с блестящими глазами, снова садилась с ним рядом, не удержался, шепнул Топольскому.

— Гордись женой-то!

Топольский снисходительно улыбнулся:

— Речь как речь, немножко шаблонна, как и у всех других.

«Уф! — вздохнул про себя старик. — Да я и не считаю, что она государственный деятель, а как женщина, как человек-то душой не пустышка». Но говорить все это сейчас было неудобно. «Как-нибудь с ним обязательно потолкую, — решил Шатров. — Неправильно мужик живет. Собой живет».

После заседания внизу, когда стояли в очереди, чтобы получить пальто, Лиза спросила:

— Ты так и не сказал, как я выступала? Не очень плохо, Аркадий?

— Ничего, не хуже других. — И, подавая ей пальто, сказал: — Какие у тебя красные пятна на шее… Неприятно даже смотреть.

— Это же у меня всегда, когда волнуюсь. Я же не виновата. Выйдем на воздух, и пройдет.

Начало августа было теплым. Прохожие шли не спеша, словно наслаждаясь этим, может быть, последним отголоском короткого уральского лета. Лиза расстегнула пальто, и мягкий газовый шарфик затрепетал у нее на груди. Приятно было подставлять лицо теплому дыханию вечера. «Хорошо, что я шляпу забыла дома, — подумала Лиза и улыбнулась себе: — Что ведь вспомнилось — шляпа! Как-то Галинка с бабушкой… Сказки читают, наверное. Спать еще не легли». Какой-то высокий прохожий в дорогом пальто свободного покроя восхищенно взглянул на Лизу. Топольский в свою очередь посмотрел на жену.

У центрального почтамта продавали цветы. Полные корзины махровых георгинов. И астры — лохматые и грустные.

— Последние цветы… — сказала Лиза и невольно замедлила шаги.

— Что же ты остановилась? — посмотрел на нее Аркадий. — Позвонить домой с почтамта? Но ведь Галя у бабушки.

— Аркаша, давай купим цветы… Такой чудесный вечер.

Топольский пожал плечами:

— Пожалуйста, если хочешь… Но ведь через несколько часов они завянут.

Улыбка сошла с лица у Лизы. Заметив, что тетушка из-за цветочной корзины с нескрываемой бабьей жалостью смотрит на нее, она поспешно отошла.

— Нет, не надо.

В автобусе Степан Петрович и Аркадий сидели рядом. Лизе показалось, что Шатров намеренно посадил ее подальше.

«Милый мой старик. Увещевать его хочешь? Боюсь, что не по плечу тебе эта задача, несмотря на всю твою житейскую мудрость».

Прижавшись к оконному стеклу автобуса, Лиза смотрела в темноту леса. Подумалось о Говорове, об их первом и, наверное, последнем разговоре наедине.

«За себя решать могу — на это я уж имею право, но за тебя — нет!.. А ты еще ни к чему сама не пришла».

Прошел месяц с этой встречи. Время бежит. Кажется, впереди еще много-много всего. А однажды поймешь: впереди почти ничего нет, все позади.

И сейчас, прислушиваясь к дробному стуку дождя по железной крыше автобуса, Лиза жестко спросила себя: «Долго ли за соломинку-то будешь хвататься?»

Когда вышли из автобуса, на земле тускло поблескивали лужи. Шумел ветер в облетавшей мокрой листве тополей.

До угла шли все вместе. На повороте Шатров попрощался с Лизой:

— Ну, так будь здорова… Я уж у своего огонька, — он сухо кивнул Топольскому и пошел к домику, окно которого светилось желтым квадратиком в ночи.

2

Дождь усилился, резко стучал в окна. Надоедливо дребезжали телефонные провода. Мигнула, погасла и снова вспыхнула электрическая лампочка.

Квартира, в которой сутки не было человеческого дыхания, показалась Лизе чужой. Нехотя она сняла пальто. Аркадий сел в столовой, приглаживая ладонями влажные, более волнистые, чем всегда, волосы.

— Шатров сейчас в автобусе читал мне целую нотацию, так сказать, семейную мудрость преподавал. — Он погасил папиросу и, хотя стояла на столе пепельница, сунул окурок в горшок с фикусом. — Ты что, жаловалась ему?

— Нет. Он умный человек и сам все видит.

Топольский поднялся, чуть сутулясь, прошелся по комнате, остановился перед Лизой:

— Видит, значит? Что же он видит?

— Больше, чем ты, во всяком случае.

— Вот как! — Аркадий вспыхнул: — Я, наконец, не понимаю, что ты от меня хочешь? Ты что, в самом