Не хотелось ей больше ни о чем спрашивать.

— А ведь кто? — прижав руки к сердцу, продолжала плакать Рогнеда. — Снежаны-родной сестры князя муж оказался. Уж сколько батюшка наш для их семьи сделал, а вот какая черная неблагодарность… Давеча с князем мед пил, Олега в воздух подбрасывал, Игорю козу казал…

Вроде Нежданка даже припомнила того гостя, кто с княжичами забавлялся. Веселый такой…был. А ведь, коли б она не подоспела ночью, это Ввзвр… бы и дальше, поди, мед в гриднице пил, только беда непоправимая могла бы в терему случиться уж сегодня днем.

Княгиня кликнула чернавку, попросила воды умыться. Славка хотела пойти к себе, Рогнеда ее остановила:

— Погоди, сейчас скоморохи званы, посмотрим на них, а после дело у меня к тебе есть.

Славка послушно осталась.

Думал ли Озар, всего несколько дней назад, входя в городские ворота в колпаке с бубенцами, что будет он смотреть на выступление скоморохов из княжеских покоев, что сызнова девкой обернется, да укроет его своим платком сама княгиня Рогнеда?

С барабаном теперь Урюпа скачет — Нежданка улыбнулась. Наказал его Балуй, не иначе, — за то, что Озарку цеплял. С непривычки барабан — тяжелая ноша, неудобно с ним. А Урюпе теперь и свои частушки петь, да в барабан за младшего скоморошка колотить, — вон уж взмок весь, рожа красная, как после бани. Вспомнилось, как Урюпа с Пересмяком хотели его в баню затянуть, чтоб дознаться — девка али как, вота теперь ему кажный день та банька вспоминаться будет.

Нежданка не осмелилась приложиться лбом и носом к чистому склу, как малые, а все ж таки глядела на скоморохов из окна терема во все глаза — как с жизнью своей давешней прощалась.

Будет скучать она по ним, особенно — по Балую, по Шульге, да по Гуляшу. По барабану даже станет скучать, как уж иногда он ее выручал — чтобы душеньку отвести. Пять раз барабан перетягивали — не могла остановиться колотила, что было мочи, не сдерживала себя, и ни разу Балуй ее тем не попрекнул… Хоть бы уже у них с Вандой все сладилось…

И как Ваньку тот барабан спас, Нежданка ни на день не забывала. Как вот теперь искать этого лопоухого станет, коли, она к терему и княжичам привязана? Никак, поди, не получится… Но она еще над этим подумает.

— А где же братец твой, в синем колпаке с серебряными бубенцами? — спросила княгиня у Славки.

— Озар… Он к мамке в деревню вернулся, — нашлась, что ответить девчонка. — Коли, уж я в терем подалась, так он домой воротился. Должен кто-то мамке помогать, старая уж она — сорок годков, тяжело одной управляться.

Княгиня так лукаво улыбнулась, что Нежанка поняла, какую глупость сморозила. Коли Морице-мокрице уже семнадцать, так княгине, поди тоже хорошо за тридцать, мож, и ближе к сорока.

Но княгиня, она ж не крестьянка, это в деревне труд тяжелый да материнство непосильное бабу быстро гнут, а в терему он ж иначе все ж таки… Рогнеда и через двадцать годков будет хороша и величава. Невозможно мимо пройти да на красоту такую головы не обернуть.

Скоморохов щедро наградили, Прозор указал, какие частушки петь не пиру не надобно, да с миром отпустили, чтобы отдыхали перед праздником.

— Пойдем со мной, — позвала княгиня Славку.

В руках Рогнеда держала алую ленту, длинную да широкую.

В садике еще ночью сняли с дуба качели. Сейчас четверо малиновых с золотыми пуговицами стояли под могучим деревом, ждали княгиню, как было велено. К дубу уже приставили длинную лестницу — такую, чтоб доставала до надпиленной ветки.

Не стесняясь присутствия служилых людей да Славки, княгиня поклонилась дереву до земли:

— Благодарствую, Батюшка Дуб! Прости нас, что не уберегли тебя от зла людского.

Славка слушала, затаив дыхание. Не думала она, что настолько сильно княгиня любит старое дерево, так глубоко переживает то, что случилось, — не только о себе да о детях печется, ветка пораненная ей покоя не дает.

— Лента моя счастливая свадебная, позволь, Батюшка Дуб, рану твою перевязать, — Рогнеда протянула ленту, прижала ее обеими руками к дубовой коре, запрокинула голову, шептала дереву слова добрые, от самого сердца.

Потом снова вслух заговорила:

— Пусть поможет она тебе исцелиться, пусть затянется рана глубокая.

Снова поклонилась княгиня дереву, передала ленту одному из малиновых, тот ловко вскарабкался по лестнице и перевязал место надпила. Бережно перевязывал, старался, видать, даны были ему указания на тот счет.

— Как жаль, что больше не сможем мы с детушками родимыми на наших резных качелях качаться, — грустно сказала княгиня.

Славку никто не о чем не спрашивал — она и помалкивала. Не видывала девчонка раньше, чтоб с деревьями, как с людьми разговаривали. Зачем княгиня ее с собой позвала, скорее чувствовала, чем понимала.

Уж потом, когда обратно к терему шли, Славка рискнула предложить:

— Можно же качели на другую ветку повыше повесить, там же есть еще одна подходящая.

— Ой, что ты, она так высоко, — покачала головой Рогнеда

— Ну, цепи подлиннее нужны, — согласилась Славка. — А так-то даже интереснее качаться будет.

— Пусть отдыхает Батюшка Дуб, рану свою залечивает, — задумчиво сказала княгиня. — Не сейчас об том толковать.

Морица видела в окно, как мать прошла с молоденькой нянькой сначала в сад, а потом также вместе они вернулись обратно. Платок девчонке свой любимый подарила с лебедями — вот поди ж ты. Не то, чтобы Морица сама хотела тех лебедей, не в жисть она не станет на старый манер косу плести да платок на голову повязывать. А все ж таки обидно стало — ревность царапала по живому, скребла по донышку сердца. Вот почему так?

Ни разу мать ее, Морицу, с собой на качели не звала, одна качалась. Или Олега с Игорем по бокам сажала, а для нее Морицы и не было места — ни на скамье резной, ни в сердце материнском. Так княжне чудилось с тех пор,