С нью-йоркскими небоскребами было сложнее, но зато все вышло изящно. То, что произошло на Манхэттене одиннадцатого сентября, имело вид законченного произведения искусства, хотя сделать это было нелегко. Тут господину Набуки сильно помогла знаменитая фраза бен Ладена, который не придумал ничего умнее как угрожать американцам с экранов их телевизоров. Правда, после того как американцы начали его преследовать, Усама опомнился и попытался сделать новое заявление, в котором категорически отрицал свою причастность к событиям одиннадцатого сентября. Вот тут-то господину Набуки в очередной раз пригодился Кицунэ — тот самый Кицунэ, который уже много лет подряд негласно контролировал все каналы связи „террориста номер один“ с внешним миром. Усилиями этого старого лиса панические вопли перепуганного араба так и остались гласом вопиющего в пустыне. „Да, — подумал господин Набуки. — Кицунэ Таками — это находка, и благодарить за нее следует Сабуро. Недаром бен Ладен прислал ко мне своего человека, и недаром этот человек так брызгал слюной у меня на яхте… Усама неглуп, он сразу догадался, кто подставил его шею под американский топор. Пусть знает. Пускай кусает локти, мечтая о мести. Ему все равно не успеть.“

— Сабуро, — сказал он, — что ты станешь делать, когда я умру? Ты, Кицунэ и другие…

— Не говорите так, Набуки-сан, — сказал Сабуро. — Я не думал об этом. Я не хочу об этом думать. И потом, нам не дано знать, когда мы умрем. Откуда вы взяли, что умрете первым?

— То, что ты задал этот вопрос, уже само по себе означает, что тебе отпущен больший срок. Ты моложе меня, Сабуро, и ты до сих пор уверен, что человеку не дано знать о приближении смерти. На самом деле это не так. Во всяком случае, не всегда. Иногда человек знает, что скоро умрет, так же точно, как то, что завтра взойдет солнце.

— Вы больны, Набуки-сан? — встревожился Сабуро.

— Я совершенно здоров, — суховато ответил господин Набуки. — А вот тебя, я вижу, что-то гложет. В чем дело, Сабуро?

Сабуро снова задержался с ответом. Их судно прошло мимо стоявшего на рейде российского пограничного катера, небольшого, серого, очень старого, с одной-единственной скорострельной пушкой на палубе и с бессильно повисшим флажком на корме. Господин Набуки подумал, уж не этот ли катер вчера безуспешно преследовал скороходную „Коньэй-мару“, и невольно усмехнулся: да, шансов догнать новенькую шхуну на этом ржавом корыте у русских нет. По палубе пограничного катера прохаживался моряк в линялой синей робе. Он окинул прогулочный теплоход с туристами равнодушным взглядом. Господин Набуки, сам не зная зачем, помахал ему рукой. Пограничник отвернулся. Пограничники не любили туристов с соседних островов; они вообще не любили японцев, хотя никогда не упускали случая купить по дешевке старую японскую машину и перепродать ее втридорога своим соотечественникам. Господин Набуки не осуждал их за это: нужда толкала людей на поступки, которые в глазах всего остального мира делали их смешными. Впрочем, сочувствовать русским пограничникам в их бедственном положении он тоже не собирался: их сюда никто не звал, и им давно пора убираться восвояси — на Сахалин, а то и подальше. Россия напоминала господину Набуки огромного, неразборчивого и не знающего меры в еде монстра, который на глазах у всего света издыхал в страшных мучениях от несварения желудка. Единственное, чего боялся японец больше всего, это чтобы ядовитые миазмы разложения не достигли берегов Японии, отравляя землю и воздух, мутя рассудок людей и губя все живое. Это могло случиться; это уже было однажды и могло повториться вновь. Господин Набуки никогда не испытывал ненависти к отдельным людям — за редким исключением, конечно. Он ненавидел народы в целом — народы, которые стали виновниками того второстепенного положения, которое занимала теперь Япония. Народы, чьи солдаты убили его отца и мать и лишили его того будущего, для которого он был рожден.

Впрочем, настоящей ненависти в его душе не было. Он был потомственный японский дворянин, он дал клятву отомстить, и этого достаточно. Он дал клятву на лезвии отцовского меча — давно, более полувека назад. И он ее выполнил — по крайней мере, процентов на восемьдесят. Остальное — потом, когда вести из развороченной ядерным взрывом Москвы достигнут Японии. Господин Набуки знал день и даже час, когда это произойдет, и почти не волновался: у Кицунэ Таками никогда не случалось накладок, а Рю Тахиро был идеальным исполнителем — храбрым, преданным и недалеким.

— Мне не очень нравится, что вы послали туда мальчишку, — отвечая на вопрос, о котором господин Набуки уже успел забыть, вдруг сказал Сабуро. Мне его почему-то жаль.

— Тебе не было его жаль, когда ты предлагал списать на него всех убитых на Окинаве янки, — тихо, чтобы не услышали туристы, сказал господин Набуки.

— Тогда он был для меня просто именем. А что такое имя без человека? Пустой звук. Но вы приняли участие в его судьбе, и я увидел в нем себя такого, каким я был когда-то, очень давно. Ведь первого своего американца я тоже убил камнем. Правда, меня не поймали. Вы сами сказали, что в нем жив дух бусидо, и, присмотревшись повнимательнее, я понял, что это правда.

— А мне казалось, что ты его недолюбливаешь, — сказал господин Набуки. Этот бесцельный разговор уже утомил его, но ему стало любопытно, что еще скажет Сабуро.

— Я был к нему суров, — согласился Сабуро. — Точно так же я был бы суров с собственным сыном, если бы он у меня был. Мне не нравится, как воспитывают нынешних детей. Они не готовы встретить трудности лицом к лицу. Они даже не догадываются, что бывают настоящие трудности, а не та чепуха, которая считается теперь трудностями. Мне это не нравится — Я вижу, тебе многое не нравится, — мягко сказал господин Набуки. Он был ошеломлен упорством и жесткостью, с которыми обычно бессловесный Сабуро вдруг принялся излагать свои взгляды на жизнь. — Говори, Сабуро. Я же вижу, что тебе хотелось бы высказаться, но ты почему-то ходишь вокруг да около. В чем дело?

— Да, Набуки-сан, — сказал Сабуро, твердо глядя ему в лицо, — мне действительно многое не нравится в последнее время. Я смело говорю вам об этом потому, что знаю: вы меня поймете. Мы многое сделали вместе, через многое прошли, и теперь мне кажется, что пора остановиться. То, что мы с вами сделали в Нью-Йорке, — это чересчур, Набуки-сан. Такая страшная кара не должна исходить от людей. Это дело богов, а мы с вами далеко не боги и даже не их посланцы.

Господин Набуки слушал его, не веря собственным ушам.

— Постой, — сказал он, немного оправившись, — я возражу тебе. Кто был тот американский летчик, который сбросил бомбу? Кем были те, кто послал его на это ужасное дело? Тогда погибли не десятки тысяч, Сабуро. Там остались миллионы. Миллионы японцев! Так кем они были, эти янки, — богами?

— Я отвечу, — сказал Сабуро. Странно, но напор господина Набуки ничуть не смутил его — по крайней мере, внешне он оставался спокойным. — Они были самыми обыкновенными людьми. И я думаю, что они уже много лет жестоко страдают в аду за свои преступления. Это их личное дело. Мне не хотелось бы составить им компанию.

Господин Набуки усмехнулся.