— Посмотри, какая красота! — Штюрнер показал ей золотой обруч, на концах которого были изображены животные, похожие на львов, только с крыльями. — Эта диадема — корона скифских царей. — Он тут же надел ее себе на голову. — Похож я на царя? А ведь родись я в те времена, мог бы им стать. — Штюрнер сделал жест, как будто рубит мечом. — Это единственная сохранившаяся скифская корона — и она у меня! Ты хочешь спросить, сколько она стоит? Она бесценна. — Тут он задумался и поправил себя: — К сожалению, в нашем мире все имеет свою цену, но у нее она заоблачная! На ней имеется имя скифского царя, известного по хроникам Геродота, — Скил. Но есть и другое — Агаст. Эту диадему нашли в захоронении скифа. Но ее, как и другие золотые предметы, у этого Добрынина отобрали бандиты во время гражданской войны, и лишь чудом она вновь вернулась к нему. Ему удалось разыскать в средневековых документах упоминание о скифе Агасте, отравившем своего отца-царя Октамасада и захватившем власть, но вскоре смещенном и убитом своим дядей, Ориком. Диадема подтверждает подлинность этой истории.

— Ты сказал, что вещи имеют силу, — не боишься, что, надев вещь, принадлежавшую скифским царям, умершим насильственной смертью, накличешь на себя… неприятности? — поинтересовалась Люба.

— Не боюсь — у меня есть амулеты, оберегающие от подобных проклятий. — Штюрнер подошел к зеркалу и всмотрелся в свое изображение. — Не верится, что его носили цари могучего воинственного народа, внушающего страх соседям. Целые орды конных воинов уничтожали все на своем пути — поселения, города, крепости, страны. Иногда мне снятся сны, в которых я вижу всадников в остроконечных шапках и без них, в чешуйчатых кольчугах, с копьями и луками, мчащихся на небольших лохматых лошадях по бескрайней степи, и от топота копыт трясется земля. — Немец неожиданно рассмеялся. — Мои предки, готы, сломали могущество скифов, разгромили их в Причерноморье и образовали свою державу — Gotenreich.

Штюрнер не хотел, чтобы о беременности Любы узнали его сослуживцы, и освободил ее от работы в казино еще до того, как выросший живот мог выдать ее положение. Он перестал с ней появляться в людных местах, в ресторанах, и теперь они встречались в домашней обстановке. Любу настораживало, что он стал реже бывать у нее. Успокаивало только то, что золотые украшения, в том числе и скифская коллекция, хранились в объемном сейфе, вмурованном в стену ее квартиры. Это свидетельствовало о том, что Штюрнер доверял ей и что он никуда не денется, ведь золото он любил больше всего на свете.

Теперь Люба смогла больше времени уделять Мише, и ему меньше приходилось находиться в заточении в шкафу. Их отношения стали более дружескими, и мальчик постепенно оттаивал. Она не задумывалась о дальнейших планах на жизнь, решив: как сложится, так и будет.

Зато Штюрнер уже все спланировал и однажды сообщил ей, что его переводят в другой город, куда и она в скором времени переедет со всем добром и где будет рожать. Куда именно, он не говорил, но она предполагала, что это будет Крым — в разговоре Штюрнер часто упоминал Готенбург[58]. Он продолжал грезить о черноморской Готии, о ее сказочных пейзажах.

Из-за предстоящего переезда возникла серьезная проблема — как быть с Мишей? Увидят его свидетельство о рождении — и прямая дорога в Бабий Яр и ему, и ей как укрывательнице. Что касается самой Любы, Штюрнер, возможно, и предпримет какие-то шаги, хотя она в этом не была уверена. В нем одновременно уживались крайний пангерманизм и тяга к накопительству богатств. Особых чувств к ней он не испытывал, поэтому она удивилась, узнав, что он берет ее с собой на новое место службы.

Открыться Штюрнеру Люба не могла — боялась за жизнь Миши. Она не исключала, что немец сочтет смерть мальчика лучшим решением проблемы. Но она должна была что-то предпринять и уже в скором времени. Ей требовалась помощь, но кто и как может ей помочь?

Штюрнер сообщил дату отъезда — через две недели, и она должна была заранее составить список того, что собирается взять с собой из вещей, чтобы он мог его просмотреть. Невзирая на то что Люба жила с ним уже полтора года, изучила его привычки, он все равно оставался для нее загадкой, и она не могла наверняка предугадать его последующие шаги. Поэтому рассказать о Мише она решила, если уж ситуация окажется совсем безвыходной. Ей оставалось лишь уповать на случай, и когда она знала, что в этот день Штюрнер не придет, то с утра до вечера бесцельно бродила по городу в поисках неизвестно чего. Два раза она попадала в облаву, но ее документы, о которых позаботился немец, помогали ей избегать ареста, при этом она кожей ощущала ненавистные взгляды задержанных людей. Один раз она даже явственно услышала: «Немецкая шлюха!» Это ее особо не задело, она вполне понимала чувства того, кто это сказал. А что еще он мог подумать, увидев, как ей, красивой, ярко накрашенной, в новенькой шубке и изящной меховой шапочке, козыряют немцы и ехидно улыбаются полицаи, отпуская ее?

Когда человек чего-то хочет, с этим ложась спать и просыпаясь утром, — это всегда сбывается. Так произошло и у Любы — она неожиданно встретила бывшего киномеханика, своего первого мужчину, Володю. Он еще больше похудел и от этого стал как будто выше, хотя и сутулился. На Володе было старое серое пальто и облезлая шапка-ушанка, несмотря на то, что холода уже прошли и весна все больше заявляла о себе. Она столкнулась с ним на «поле чудес» — Евбазе, который теперь посещало еще больше людей, так как он заменил им все довоенные увеселения — кино, концерты, парки отдыха. Здесь тоже были свои зрелища: иногда смертным боем били пойманного карманника или какой-нибудь безумец пророчествовал о близящемся Армагеддоне. Тут можно было получить полезные советы, например, как сделать печку-буржуйку менее прожорливой на дрова и повысить ее теплоотдачу, а также продать или обменять свои вещи, за счет чего выживало теперь большинство людей.

Володя шел навстречу и, увидев ее, даже споткнулся, но тут же придал лицу безразличное выражение, словно они незнакомы — и прошел дальше. Люба догнала его и взяла за руку:

— Володя, ты не узнаешь меня?

— Не узнаю. Той, прежней, я не вижу, — резко ответил он. — Зато по тебе видно, что новая власть тебя облагодетельствовала.

— Не сердись, Володя. У меня не все так хорошо, как можно подумать.

— Не слепой, вижу — красиво одетая, сытая. Нетрудно догадаться, каким образом все это тебе дается. — Он зло улыбнулся.

— Меня с биржи направили работать в казино. Ты же сам меня когда-то прозвал Артисткой. Я там танцую.

— Почему не в Германию или на завод — а в казино? За красивую мордашку? Ублажаешь фрицев! — бросил он презрительно.

— Роза Генриховна подготовила меня и помогла поступить в пролеткультучилище, — соврала Люба. — Я указала это в анкете, и меня направили в казино. Давай возьмем чаю с пирожками — я угощаю, где-нибудь присядем, и я все тебе расскажу. Может, ты сможешь мне помочь. — И она тяжело вздохнула.