– Вот, значит, какой сброд сюда начали пускать? И вот с этими ничтожествами нам теперь приходится делить наш магазин, да? – Он фыркает. – Жалкий тип.

– Да, жалкий, – соглашается с ним его приятель.

– Пожалуйста, – мямлит Гордон, отважившись снова заговорить и на сей раз наконец добившись отдаленного сходства с собственным голосом. – Отпустите меня. Обещаю – никому о вас не доложу, просто тихонько уйду. Пожалуйста.

– Немного гнусавит, – замечает высокий берлигнтон, обращаясь к коротышке. – Как ты думаешь, Алджи? Где-нибудь в сфере обслуживания работает, да? Управленец среднего звена, а?

Алджи – явно выбранный в друзья и сообщники за то, что никогда не имеет собственного мнения, – только хмыкает и кивает.

– Пожалуйста, – повторяет Гордон. – Я же обычный покупатель, как и вы.

– А-а, теперь понял. Банковское или страховое дело. Возможно, бухгалтерия, но я склоняюсь к банку или страхованию. Эти угодливые нотки в голосе, этот жуткий отработанный скулеж.

– Я – менеджер по займам в отделении крупного национального банка, – заявляет Гордон, и в голосе его не слышно ни вызывающих, ни оправдывающихся интонаций, потому что он говорит правду.

– Значит, поднакопил тяжким трудом заработанных пенни, чтобы сделаться владельцем счета в «Днях», да? Наверняка еще и женушка впряглась в работу, потому что, как-никак, а статус свой хочется повысить, да? Хочется вскарабкаться повыше по лестнице.

– Это все Линда, – шепчет Гордон.

– Но разве ты не видишь, четвероглазое ничтожество? – Берлингтон берет Гордона за горло и запрокидывает его голову к зеркалу. Раздается неожиданно звонкий стук черепа о стекло. Потом он просовывает окровавленный «иридий» под левую линзу очков и вонзает уголок карточки Гордону в веко, выдавив капельку крови. – Никакой лестницы не существует. Это обычная ложь, выдуманная для того, чтобы придать вашим жалким жизням смысл, вселить в вас надежду, заставить вас трудиться в поте лица, лишь бы заполучить драгоценные «алюминий» с «серебром», – но это же ничего не меняет. Это ничего не меняет. Раз вы родились скучными трутнями в своем низшем-среднем классе, значит, навсегда ими и останетесь.

– Послушай, Руперт!

– Подожди, Алджи, – отмахивается берлингтон-дылда, неотрывно глядя Гордону в лицо. – Я занят.

– Гм… Руперт, думаю, тебе пора его отпустить.

Руперт раздраженно вздыхает:

– В чем дело – а, Алджи? Что может быть важнее, чем демонстрация классовой системы в действии?

Он заглядывает в зеркало поверх головы Гордона, и его зауженная челюсть отвисает.

Из зеркала на него взирает охранник. Он держит Алджи за ворот пиджака. Другая рука лежит на рукоятке поясного пистолета.

Руперт мгновенно выпускает Гордона и быстро отступает назад, а заточенная карточка уже скрылась из виду. Гордон шатается и хрипит, ощупывая рукой нежную кожу на горле.

– Доброе утро, – здоровается Руперт с охранником, в считанные секунды превратившись из надменного сноба в нашкодившего школьника.

– Уже день, – поправляет его охранник.

– Простите. Добрый день. Мы тут с другом, вот… Просто пытались помочь этому малому разобраться, где что. Похоже, он заблудился. Свернул не туда.

– Вот как? Очень любезно с вашей стороны.

– Вот и мы так подумали.

Гордон силится что-то произнести, но его трахея травмирована, и разобрать вылетающий из его горла хриплый, влажный клекот совершенно невозможно. К счастью, охранник разглядел все, что нужно.

– Пожалуй, будет лучше, если теперь вы оставите нас, сэр, – обращается он к Гордону, сама вежливость. – Нам с мальчиками нужно обсудить кое-какие личные дела. Я должен им продемонстрировать, как на самом деле работает классовая система.

Гордона не приходится долго упрашивать.

Унося ноги, он слышит, как берлингтон Руперт говорит:

– Послушайте, ну разве мы не можем во всем разобраться, как разумные лю-ууу-ООО-ААА-РРРР!

Затем слышатся только удары кулаков по человеческой плоти и жуткие крики.

Семимильные сапоги: великанские сапоги; когда их надевал сказочный герой Мальчик-с-пальчик, они за один шаг переносили его на семь миль (около 34 км)

В поворотный момент дня, ровно в полдень, после часа бесплодных скитаний, в течение которого не было ни следа, ни намека на правонарушение, способное разбить однообразную скуку (отдел за отделом, отдел за отделом), Фрэнк довел себя до состояния летаргической тупости.

Ничего не происходит. Вокруг него покупатели толпятся, толкутся, топчутся, мешкают, глазеют, толкуют, сравнивают, примеряют, высчитывают, раздумывают и покупают, а продавцы улыбаются, раскачиваются, кланяются, предлагают, подсказывают, соглашаются, снимают ценники, орудуют сканерами, выдают чеки, упаковывают и вручают товар. Ничего не происходит, кроме обычной купли-продажи, столь же естественного и вечного процесса, как отлив и прилив, а Фрэнку не остается ничего другого, кроме как вышагивать из одного отдела в другой, следуя различным векторам «Дней», повинуясь ногам, которые несут его вперед с бездумной и беспощадной поспешностью. Время от времени он налаживает связь с «Глазом». Есть что-нибудь любопытное? Что-нибудь такое, что требует его присутствия? Всякий раз ответ следует один и тот же: ничего. Реплики «Глаза» звучат спокойнее обычного, фоновый шум кажется приглушенным, словно и там, внизу, в залитой светом экранов каморке Цокольного этажа тоже наступил период хандры и затишья.

Шагая по бесконечным пространствам «Дней», Фрэнк вновь и вновь наступает на собственные следы, преодолевая эти расстояния исключительно ради того, чтобы преодолевать расстояния, потому что именно за это ему и платят. Он идет не для того, чтобы достичь какой-то цели, и не для того, чтобы удалиться от чего-то, он просто наматывает километр за километром. Впереди нет финишной прямой, позади нет Содома, для него существует лишь сам путь, сама ходьба. Он шагает с надеждой и никогда не достигает конца странствия.

Садясь в лифт, он продолжает двигаться.

Задержавшись возле витрины, он продолжает двигаться.

Стоя на эскалаторе, он проделает двигаться.

Дожидаясь, пока рассосется затор в потоке покупателей и проход освободится, он продолжает двигаться.

Медля у входа в примерочную, чтобы удостовериться, что покупатели выйдут в той же одежде, в которой туда входили, он продолжает двигаться.

Он движется в движении, он движется в покое, словно тридцать три года службы в качестве магазинного детектива породили в нем внутреннюю инерцию, которая толкает его вперед, даже когда он пребывает на месте. Если бы его ноги вдруг перестали слушаться, быть может решив, что они прошагали достаточно, что пройденного пути хватит на несколько жизней, что они прошагали гораздо больше, чем следовало бы по справедливости, и отказались ступить еще хоть шаг, – если бы такое случилось, Фрэнку кажется, что его тело и тогда не смогло бы остаться неподвижным. Накопленная за тридцать три года каждодневной ходьбы инерция продолжала бы вечно толкать его вперед, как космическую станцию, которая пролетает сквозь пустоту, не ведая ни усилий, ни цели, ни энтропии, скользя в бесконечность.