Обратимся к исследованиям американских ученых, опубликованным в журнале «Ланцет». Они доказали, что беременная передает зародышу невообразимое количество своих характеристик, даже если у нее с ним нет общего генофонда. Невообразимое количество.

– А почему у нее с ним не должно быть общего генофонда? – растерянно спросил Берн.

Ни Санфеличе, ни я ему не ответили. У меня в голове вертелось это слово – «беременная».

– Знаете, что бывает потом? Годы спустя женщины приходят ко мне и говорят: доктор, мой ребенок похож на меня. Он больше похож на меня, чем на своего отца. Я их спрашиваю: вы удивлены? Разве я не обещал вам, что так будет? Мы не выбираем донорами яйцеклетки кого попало. Мы соблюдаем все основные параметры: рост, цвет глаз, цвет волос. Предположительно вы с этой девушкой будете похожи как близнецы, хотя никогда не увидите друг друга. А если вы захотите, чтобы ваш ребенок был рыжеволосым или очень высоким, мы подберем соответствующего донора. Одна из моих пациенток непременно хотела, чтобы ее дочь была мулаткой – и мы выполнили эту просьбу. Видели бы вы эту прелестную малышку цвета кофе с молоком. Она уже ходит в школу.

Так выбирают товары по каталогу, подумала я. Вот это действительно было невообразимо.

Санфеличе повернулся к Берну:

– Надо сказать, украинки – просто загляденье! Услышав о них, все сразу представляют себе русских – и ошибаются. У них нет типично славянских черт лица, они больше похожи на нас. От них рождаются чудесные дети. Вот, посмотрите.

Он вывел на экран компьютера фотографии: дети разного возраста в домашней обстановке, на дне рождения, в ванночке, семи- или восьмилетний мальчик в костюме футболиста. Я отвела глаза от монитора, а Берн досмотрел до конца.

Затем доктор откинулся на спинку стула в ожидании вопросов. Но мы оба были слишком потрясены, чтобы говорить, так что пришлось ему самому прервать молчание:

– Надеюсь, мы не столкнемся с проблемой религиозного свойства. Хотя даже и в этом случае я смогу выдвинуть самые веские аргументы. В клинику Федченко приезжают лечиться ортодоксальные евреи из Израиля – так что сами понимаете. Среди пациентов есть и мусульмане. Вы не представляете, какие у них там проблемы с оплодотворением.

– Это противозаконно? – спросила я.

Санфеличе недовольно поморщился.

– Как вам сказать? Чтобы взгляды у людей изменились, требуется время, особенно здесь, у нас. Если вы спрашиваете, может ли случиться, что в матке у вас появится полноценный, здоровый эмбрион, а кто-то сможет потребовать от вас вернуть его, мой ответ – нет. То, что развивается в вашей утробе, принадлежит вам. И к этому моменту вы уже успеете забыть о поездке в Киев. А вспомните, только когда захотите вернуться ко мне, чтобы заполучить еще одного малыша.

Он покрутился туда-сюда на вращающемся стуле, раскинул руки в стороны:

– А вам приходило в голову, что в прежние времена такое было невозможно? Мы живем в эпоху безграничных возможностей!

Затем он перешел к подробностям, стал рассказывать о порядке действий и о сроках, о новом курсе гормонов, гораздо более щадящем, чем первый, «легком, как прогулка». Большое преимущество заключалось в том, что на этот раз мне предстояло подготовиться всего-навсего к роли несушки. Я опять потеряла нить его рассуждений. Что я знаю об Украине? Я слышала о катастрофе в Чернобыле. Мама рассказывала, что перестала покупать мне натуральное молоко, когда мне было три года. Она считала, что скот стал радиоактивным, поэтому покупала сухое молоко. Я представляла себе серые, заброшенные деревни, опустошенные поля под небом цвета железа.

Берн съехал на краешек стула и наклонился, неотрывно глядя на доктора, который завораживал его своими познаниями. Он слушал его фразы, словно магические заклинания.

– Мы стараемся придерживаться минимальных цен, – сказал в завершение доктор. – Все в целом обойдется вам в восемь тысяч евро. Плюс перелет и гостиница, естественно.

Это была сумма, значительно превышавшая наши возможности. Последние сбережения мы истратили на неудавшуюся попытку искусственного осеменения. Сейчас у нас не набралось бы и тысячи.

Впервые за этот визит к доктору мы с Берном посмотрели в глаза друг другу, как будто встретились после далекого путешествия. В этот момент повод для беспокойства стал другим: мы думали только о том, как достать деньги, а самое ответственное решение, которое предстояло принять, – отважиться ли на такой способ репродукции, будет ли это правильно, или же кощунственно и цинично, – уже казалось не таким важным. Не стоило даже размышлять об этом: все равно выбора у нас не было.

Восемь тысяч евро. Если прибавить к этому авиабилеты, проживание в гостинице и еду в Киеве примерно на неделю – время, необходимое для соблюдения биологических и технических ритмов, для сбора семенной жидкости, для замораживания и других таинственных лабораторных манипуляций, затем созревания эмбриона и его переноса в мою матку, – получится около десяти тысяч. Собрать такую сумму в короткий срок было невозможно. Доход от продажи нашей продукции, за вычетом необходимых затрат, был таким скудным и нестабильным, что накопить десять тысяч евро можно было только за три-четыре года, и это при условии, что с техникой на ферме не будет проблем, а урожай не пострадает от града, заморозков и кротов.

Доктор говорил: мы живем в третьем тысячелетии, в эру безграничных возможностей, когда мужчины и женщины в стерильных халатах и перчатках в тихих кабинетах, в Киеве, могут справиться с тем, что нам оказалось не под силу. Но мы с Берном жили в прошлом тысячелетии, мы были настолько отсталые, что все еще зависели от атмосферных явлений.

Мы знали, что в Пецце-ди-Греко живет один ростовщик. Но он, по слухам, брал огромные проценты и жестоко расправлялся с неисправными должниками. Так что от этого варианта мы отказались.

Втайне от Берна я позвонила отцу. Все наши с ним разговоры происходили по моей инициативе, правда нечасто. Хотя у меня были два телефона, домашний и мобильный, на каждый мой звонок он реагировал с таким изумлением, словно я жила в каком-то затерянном мире. Так было и на сей раз. Он говорил лаконично и сдержанно, с ноткой обиды: с тех пор как мы возобновили общение, он всегда брал со мной этот тон.

– Не мог бы ты одолжить мне денег? – без предисловий спросила я. – Когда соберем оливки, я тебе все верну.

– О какой сумме идет речь?

– Десять тысяч евро. Нам надо починить крышу, она уже пострадала от дождя.

Я удивилась, насколько легко мне оказалось солгать ему. В ответ в трубке послышался вздох.

– Нам придется внести плату за твое обучение. Из университета пришел счет. Мама сохранила его.

– Нет необходимости платить за обучение.