Изведав явную жгучую ревность, Джессика почувствовала своеобразное облегчение. Красивая женщина, входящая к Джону в парадную дверь, была неоспоримым объектом восприятия, чем-то новым, что послужило пищей совершенно новым мыслям и с новой силой разожгло любовь; и как даже среди мучительных любовных страданий живет известная радость, так этот период ревнивой любви принес с собою нечто бодрящее и даже обнадеживающее. Этот период, однако, хоть он и не совсем миновал, претерпел изменения. На Джессику среди всего прочего, что ее занимало, произвел впечатление тот непреложный факт, что ей не удалось обнаружить в спальне Джона ни одного красноречивого свидетельства: ни шпильки, ни следов косметики или духов, ни противозачаточных средств — ничего. Поскольку Джону едва ли могло прийти в голову, что ей достанет дерзости и изобретательности проникнуть к нему в дом, он вряд ли потрудился бы содержать свою комнату в столь безупречном виде, если бы в ней действительно что-то происходило. Джессику особенно поразило отсутствие малейшего намека на духи. Женщина, которая выглядит как та, которую она видела, непременно должна была душиться. Духами не пахло, и это было замечательно. Но женщина, живая и реальная, — была, и Джессика продолжала бы проводить время, строя о ней догадки, когда бы не погрузилась в пучину ужасающих тревог и волнений из-за того, сколь невероятным образом завершился ее поход в дом к Дьюкейну.

Субтильный мужчина по имени Вилли говорил, что ничего не расскажет Джону, — но можно ли было ему верить? Свойственно ли мужчинам рассказывать о таком друг другу? Разумеется свойственно! Со стороны Вилли было бы лишь естественно сказать ей — притом вполне искренне, — что он будет молчать, а после — все-таки рассказать. Как отнессся бы к этому Джон или — как он к этому отнесся? Что означает его открытка? Как ей поступить? Признаться? Ну а если он не знает? Или не признаваться — но вдруг он знает? Вызовет ли это у него гнев, вызовет ли — о, сладостная мысль! — ревность, решит ли он начисто вычеркнуть ее из своей жизни? Возможно, ее прегрешение станет той последней каплей в чаше его неприязни, что подтолкнет его к решению окончательно с нею порвать. Таков ли смысл его открытки? Затаить в душе злобу, унизить ее отсрочкой свидания, а потом объявить ей, что оно — последнее? Или же он все знает и ему просто безразлично? А может быть, не знает и мало-помалу проникается благодарностью к ней за любовь, готов принять ее и находит отраду в сознании, что она незыблемо присутствует в его жизни?

Джесика остановилась у окна, но не затем, чтобы выглянуть наружу. Для нее оконное стекло могло быть непрозрачным, лицо ее могла закрывать черная вуаль — столь невидимы оставались для нее машины и прохожие, собаки и кошки, снующие по улице. Видения и думы заполонили ей голову с такой силой, что практически заслонили собою реальный мир. Единственной отдушиной в бесконечной череде размышлений были фантазии, но предаваться им она позволяла себе очень скупо. Джон сам не умеет толком разобраться в собственных чувствах. Он — безнадежный пуританин, для которого любовная связь невозможна без сознания своей вины. Он положил конец их любовным отношениям, так как сознание вины мешало его счастью. Но он постепенно убеждается, что без Джессики жизнь его пуста. Он искренне пытался перевести их отношения в чисто дружеские, но не в силах не думать о ней постоянно. Настанет день, и он поймет, что не может разлюбить ее и придет к мысли, что лучший способ избавиться от чувства вины, внушаемого тебе каким-то человеком, — жениться на этом человеке. Напишет ей длинное письмо в свойственном ему педантичном, официальном стиле, с подробным анализом своего душевного состояния, спрашивая, любит ли она его еще после всех страданий, которые он причинил ей, и согласна ли стать его женой.

Не однажды обращалась Джессика мыслями и к Вилли. Для того, кто несчастлив в любви, любое событие — подарок, а Вилли, бесспорно, был событием. Какое-то короткое время, покуда на нее не нагнали страху собственные раздумья вкупе со странной открыткой от Джона, воспоминания о Вилли приятно кружили ей голову. Сама неверность таила в себе известную долю кощунственного удовольствия. Кроме того, Вилли обратил на себя ее внимание и, неведомо для нее самой, простая надобность увидеть в мире что-то помимо Джона Дьюкейна пошла ей на пользу. Вилли пробудил в ней любопытство, затронул ее за живое, и, пока привычная тирания любви не вернула опять в заточение ее бедное, ко всему равнодушное сердце, она определенно ощущала желание увидеться с ним снова. Он так и не назвал ей свою фамилию, не сказал, кто он такой. Теперь, впрочем, ее интерес к нему — слабый проблеск здорового начала, о чем она не догадывалась, — был полностью подавлен и вытеснен чувством вины и сомнениями, связанными с Джоном.

Джессика посмотрелась в длинное зеркало, висящее в углу комнаты. Она уже утратила способность судить, хороша ли она собой. Лицо ее теперь ничего не значило, если не видеть его глазами Джона, тело имело смысл, лишь когда к нему прикасался Джон. Вот только что же он видел, к чему прикасался? Мысль, что он может видеть ее так же ясно, как видела себя сейчас она, привела ее в ужас. Что, если он теперь смотрит на нее с тайным отвращением, замечая волоски у нее над верхней губой, широкие поры на крыльях носа? Она укоротила юбку, следуя новой моде, и ее длинные ноги в узорчатых кремовых чулках были видны теперь гораздо выше колен. Но нравятся ли ему до сих пор ее длинные ноги или его только раздражает, что она одевается в этом молодежном стиле — так, что поневоле заметишь то, чего раньше не замечал: как нескладно торчат у нее коленки? Джессика отвела рукой назад длинные пряди светлых волос и приблизила лицо к зеркалу. Сомнений не оставалось. Она начинала стареть.

Она опять принялась ходить взад-вперед по комнате, поглядывая на три письма, лежащие на столе. Звуки ее шагов гулко отражались от пустых белых стен. Она уничтожила все свои объекты, а создавать новые не было охоты. Триместр в ее школе закончился, и у Джессики теперь была возможность день-деньской вышагивать по комнате, думая о Джоне Дьюкейне. Выходить из дому она не решалась из страха, что он может в это время позвонить.

Снизу донеслись негромкие звуки, и Джессика кинулась к двери. Почта! Перепрыгивая через две ступеньки, она слетела вниз и схватила конверты, лежащие на половичке. Она мечтала, что придет толстый конверт с письмом от Джона, но и боялась этого. Письмо могло содержать пространные и подробные объяснения, почему он решил не видеться с нею больше.

Письма от Джона не было. Знакомая боль — боль, которую она сравнивала с ампутацией, — пронзила ее тело. Нет, это походило не на ампутацию. Боль была резкой, словно тебя вздернули на дыбу. Словно у тебя разом сместились все суставы. Джессика бросила конверты на стол. Одно письмо для нее все-таки было, в коричневом грубом конверте, надписанное незнакомым и довольно корявым почерком. Джессика тяжело поднялась по лестнице, и две слезы очень медленно, как бы устало и нехотя, сползли у нее по щекам. Хоть бы уж эту почту не доставляли три раза в день!

Она положила коричневый конверт на стол. Отослать ли ей Джону одно из написанных ею писем? Она во что бы то ни стало должна увидеться с ним, и скоро! Пытка не знать, известно ли ему все и что он об этом думает, становилась физически непереносимой. Что-нибудь просто лопнет у нее внутри, сердце ее разобьется в буквальном смысле слова, если они не встретятся очень скоро. Решиться позвонить ему на работу? Он просил никогда этого не делать. Но когда она последний раз звонила ему домой, его слуга сказал, что его нет, и немыслимо было снова подвергать себя мучению, воображая, как он велит слуге не звать его к телефону, если будет звонить известная молодая особа.