донки, мыши, наверное, окончательно поспели.

Дом Дрондиных был закрыт. На дверях старый ржавый замок, сами двери подпирались на всякий случай рогатиной из ствола яблони. На окнах большие квадратные лоскуты, вырезанные из баннеров, и теперь из левого окна на улицу Волкова смотрел утюг, из правого окна таращился футболист, а по центру улыбался персиковый йогурт

Дом был закрыт и пуст, опустел. Дом без хозяев заметно отличается. Он звучит, как барабан, наличники тянутся книзу, хозяев нет всего ничего, а крыльцо просело, и водяные желобы рассохлись и развелись, и сарай покосился, и дверь закусило, солнечные лучи гаснут в пыльных стеклах.

На скамейке осталась чайная кружка и рядом половина конфеты с желейной начинкой, Дрондина особо любила именно с желейной дынной. Она дыню любила, однажды вырастила размером с кулак, жаль несладкую, по вкусу как огурец.

Я спустился к реке, к пляжу. Сел на песок. Так, наверное, час сидел, глядя на воду. Ничего не думал. Потом стал проверять донки. Почему-то, пока шагал к реке, представлял, что на каждой по язю засечется, но ни на одну ничего не попалось. Мышей слопали, а сами тю-тю. Ну и хорошо. Что бы я с ними сейчас делал, с кучей бессмысленных красноглазых язей? Зачем мы вообще их ловили, глупая затея… Мышей жарили, еще глупее… Глупый август. Вроде жили все лето, жили, потом раз…

Смотали донки.

Смотал донки.

Домой. Не по тропке, напрямик, через поле. Вспомнил ту полянку с рябиной посреди ячменя, и вспомнил, что больше не видел ее с тех самых пор, наверное, фермер Балакин вырубил, перед тем как уехать. Рябинку чего не вырубить, рябинка не тополь, на два удара.

Трава на поле высохла и пожелтела, красиво, золотое поле – и наверху разноцветной шапкой Туманный Лог. И тополя, как птичьи перья торчат, а под ними шиповник красным, яблоки желто-зеленым, и небо синее вокруг, а облака с утра еще не успели надуться, наверное, если взобраться на тополь, то еще красивее, как в калейдоскопе, достаточно потрясти.

Я поднялся в холм через поле, к тополям. Уселся на качели, покачался, покрутился. Тихо, только веревки скрипят.

Я вдруг почувствовал… Одиночество, что ли. Нет, дома была мама, но… За все время, что я жил в Туманном Логе, я очень часто оставался один. Но при этом я знал, что и Дрондина, и Шнырова здесь, где-то рядом. А сейчас нет.

На тополь не полез, обошел вокруг. Тополя посадил мой прадед. Когда вернулся с войны. Он был счастливый и радостный, он копал колодцы и сажал деревья, как Пушкин когда-то. Он посадил много разного: груши, малину, кислую сливу и сахарный крыжовник, сизую жимолость, она до сих пор живет на северном склоне холма, но измельчала. У нас тут раньше никогда не росло тополей, а он съездил на север и привез. И колодцы копал. У него было чутье на землю и воду, у него над водой чесались руки, у меня такого нет. Нет у меня ничего, не чешется, колодцы я не копаю, может, начать? Или искать родники. Искатель воды.

Я решил, что это хорошая история и вернулся к дому. Надо подумать. Почитать, найти грузило, суровую нитку и кривую лозу, копать и обкладывать камнями…

Однажды я пробовал тополь обнять, тот, что потоньше чуть. Дрондина рассказывала, что у тополей особенная, сильная энергия, недаром они так высоко растут, если безветренная местность, то тополь может подняться до роста секвойи, если обнять тополь и поприжаться, то часть этой энергии достанется тебе. Я не дурак, я видел, что не обнять, но вырасти хотелось.

Руки коротки. И до половины не смог, а лоб исцарапал. Дрондина увидела, подбежала, стала помогать, но и четырех рук не хватило. А Шнырова ковыляла из школы, в кислом, как всегда, настроении, увидела нас у тополя. Я испугался, что сейчас начнет хихикать, ну и все как обычно по-шныровски, Ганзель и Гретель купили газету, пришли к тополям, прилипли к соплям. И теперь не обойтись без домкрата и стульев. Но Шнырова не засмеялась. Бросила рюкзак, свернула к нам и стала молча помогать. То есть взяла за руку меня, взяла за руку Дрондину и стала тянуть. Я чувствовал, как напряглись мышцы и заболели сухожилия, Шнырова сильная.

И вдруг в плече Шныровой хрустнуло, рука удлинилась и наши с Дрондиной пальцы зацепились. А Шнырова смеялась.

Мама стирала в тазу. Воду успела нагреть, значит, печь топила с утра. Что я так долго болтался…

Часов нет. Телефон разрядился. Нужно купить часы. Без часов можно потеряться, хвать, а время и кончилось.

Мама стирала во дворе, яблони, казалось, обступили ее. Это из-за яблок, они пригнули ветки и те приблизились, точно протянули руки. Яблок стало слишком много вокруг.

– Дрондины уехали, – сказал я. – Я был возле их дома, там замки.

– Да, они заходили с рюкзаками, – кивнула мама. – Пошли попутку ловить, потом на автобус сядут. На пятичасовой.

– А чего не разбудила?

– Так они лишь ключи занесли, да и так, пару слов сказали.

Я промолчал. Представил, как они спускаются к реке и еще в сумерках ищут брод. Как идут, ежась, поперек Сунжи, август. Дрондина поскальзывается, умудряясь наступать на камни, поросшие жирным донным мхом.

Мама перестала стирать и уставилась на меня.

– Ты ничего возле дома не находил? – настороженно спросила она. – Правду говори!

– Не находил, – ответил я. – Честно, не находил…

Мама стала смотреть пристально, с укоризной, специальным материнским взглядом.

– Ничего не находил, – повторил я. – Ничего.

Меня такими взглядами не пробьешь. Но я действительно ничего не находил.

Мама бросила стирку, села на табуретку.

– Мне это совсем не нравится, – сказала она. – Мне страшно. Нам тоже надо уезжать. Светка сказала, что им вчера покрышку на веранду подкинули.

Я не знал, что ответить.

– Я не хочу покрышку под дверью найти, – сказала она. – Не хочу.

Когда мама напугана, она говорит чересчур отчетливо, каждое слово чеканит как учительница на диктанте, сейчас она действительно напугана.

– А они… ну, то есть сама Дрондина что-нибудь сказала? Наташка?

– Нет, – покачала головой мама. – Ничего. Сказала «До свидания, тетя Таня», вот и все. А потом уехали… то есть ушли…

Мама задумалась.

– Хотя нет, Наташа, вроде, сказала… Какую-то ерунду…

– Что?

– Про колокол… Да, она сказала, что позвонила в колокол. Это что значит?

В колокол.

– Не