— Оскорбляете, товарищ Сталин. Ну, да Бог вам судья. А вопрос — вот он. — Еще на шаг ближе подступил к Сталину бывший жандарм. — Глядя на то, сколь кроваво вы проводите чистку, как истребляете цвет уже своего, советского офицерства, сколько концлагерей понастроили по всей Руси святой, я часто думаю: «Так, может, это агент Рябой и в вожди революции пробрался по заданию Охранного отделения Департамента царской полиции? Только прошло это мимо меня». Не шучу, в самом деле иногда находит на меня такая мысль-блажь. Ведь если все это не по заданию, то с чего вдруг такая смертная жестокость? А если по заданию, то чьему? Кто в жандармском управлении мог решиться на столь кровавую гнусность? Ведь как бы революционеры ни проклинали жандармское управление его величества, законы там чтили. Иначе большинство из большевиков, в том числе и Ульянова, перестреляли бы без суда и следствия. Об истреблении народа русского — тоже никто не помышлял. Это уже потом белогвардейцы-цареотступники зверствовали, на ваш красный террор крестясь. Так как же воспринимать прикажете, господин-товарищ Джугашвили?

— Нэ по заданию, — с вызовом ответил Сталин.

Подпоручик вопросительно уставился на «отца народов», ожидая, что тот молвит еще что-либо. Всматривался в его лицо: искренен ли? Впрочем, что можно было вычитать на лице, сокрытом под маской маниакального величия революционного вождя, его азиатского коварства и приобретенной еще в семинарии иезуитской невозмутимости?

— По собственной судьбе-воле, значит, — вздохнул Рогачев. — Ну, слава богу... — перекрестился он, оборотись лицом к углу, давно забывшему, что такое икона. — Тогда это ваш грех. Жандармское управление, в коем я имел честь верно служить царю и отечеству много лет, никакого отношения к этому кровавому террору не имеет. Для меня важно было знать сие. На этом простите и прощайте... Рябой.

До вечера еще было далековато, однако нависшие над селом густые черные тучи ускорили приход сумерек, заставив немцев прекратить поиски партизан.

Вернувшись в полуразрушенную землянку, где он наблюдал за тем, что происходило возле леса и на подходах к окраине, Крамарчук видел, как оставили свои посты на вершинах холмов два мотоциклиста, как небольшими группками стекались к селу конники и пехотинцы.

Из сарая время от времени доносилось ржание лошади, и это серьезно беспокоило сержанта. Два всадника проехали буквально метрах в десяти от крайнего стожка, но и на этот раз обошлось.

Теперь нужно было выждать еще часок-другой, пока вернутся последние каратели и окончательно стемнеет. Уходить он решил тем же оврагом, которым они добирались сюда. Из него по ложбине можно было перейти в долину, склонами которой легко добраться до соседнего леса. Что предпринимать дальше, над этим он пока старался не думать. Главное — вырваться из проклятого села.

Он все еще чувствовал себя неважно: слабость во всем теле, легкое поташнивание с неожиданными всплесками головокружения. Впрочем, все это уже не должно было приниматься в расчет. Вступал в силу один-единственный внутренний приказ: выжить! Во что бы то ни стало — выжить!

Сколько раз уже случалось так, что спасаться ему удавалось лишь благодаря мобилизации всей воли, всего жизненного и солдатского опыта, всего мужества и физической силы. Так должно быть и сейчас. В этом суть собственного приказа. Их спасение — в лесу. Их конечная цель — добраться до леса. Что делать, как вести себя дальше — жизнь подскажет.

Вершины разбросанных по ближним холмам лесных островков напоминали купола монастырских храмов. Казалось, стоит замереть, затаить дыхание — и услышищь перезвон вечерних колоколов, созывающих всех грешников этого уголка земли на молитвенное покаяние. Крамарчук и сам отозвался бы на этот благоденственный звон, если бы не осознание того, что через несколько минут под гневным присмотром Марии ему придется убить человека, ожидающего своего часа в сарае, со связанными руками.

На соседнем огороде показался рослый бородатый старик с топором в руке. Несколько минут он топтался возле усохшего развесистого дерева, постукивая обухом по стволу, ощупывая его, придирчиво осматривая крону. Все остальное, что происходило в этом селе и в этом мире, казалось, совершенно не интересует его. Существовали только он — и древнее отмирающее дерево. О чем думал этот человек, примеряясь к нему с топором, какие чувства владели им, какие воспоминания бередили душу, что сдерживало занесенную руку?.. А ведь было что-то такое, что рождало сомнение, было...

На тропинке, извивающейся вдоль огорода, появились два верховых полицая.

— Эгей, Мирон, что это ты на ночь глядя за топор взялся? — окликнул старика тот, что держался первым, подъехав поближе. Он сидел, свесив ноги на одну сторону. А седло заменяла попона, которой был обвязан круп коня.

— Хватит! Отжило свое, — пробасил мужик так громко, словно хотел докричаться до кого-то, кто окликнул его из леса, — Всему свое время.

— Что ты мучишься? Купи у меня гранату, — предложил другой. — Рванешь — и с потрохами! Сто марок и два бутыля самогона — всего-навсего. Набросишь еще двадцать марок — противотанковую раздобуду.

— Ага, вместе с хатой снесет! — рассмеялся тот, первый, забрасывая ногу на загривок коня. — Знаешь, я эту твою грушу еще утром присмотрел, когда нас погнали ловить партизан. Мужика повесил бы на одной ветке, бабу — на другой. Глянь, какие ветки! Сами под петли просятся.

— Это дерево не знало за собой никакого греха. Значит, умереть тоже должно, как ему завещано — под топором хозяина. Чтобы на этом месте другое выросло. Ты вот что... Ты у себя в саду вешай.

— Ну-ну, ты, активист недорезанный! Где вешать — не тебе решать-думать! Прикуси язык.

Мирон ничего не ответил, еще раз взглянул на коричневатую безжизненную вершину дерева, не выпуская топор, лезвием его широко, искренне перекрестился и, словно забыв о непрошеных советчиках, начал подсекать ствол.

«А ведь на этой груше могли бы и повесить», — с благодарностью следил за его работой Крамарчук, когда, сочно обругав бородача, полицаи скрылись в переулке. Ему казалось, что, срубая это усохшее дерево, старик спасает его и Марию. Была бы возможность, попросил бы у старика топор и стучал им хоть до полуночи, хоть до утра.

...Нет, ему не послышалось: в сарае возня, оттуда долетают приглушенные крики Марии.

«О Господи, что там?!» — словно пружиной выбросило Крамар-чука из землянки.

Двумя короткими перебежками он достиг двери, толкнул ее и... наткнулся на спину полицая. Развернувшись, тот изо всей силы ударил сержанта ногой в пах. Крамарчук отлетел, упал на дощатые ступени, и полицай уже бросился к нему, но в ту же минуту неестественно как-то взревел и тоже осел на нижнюю ступеньку. Над ним с серпом в руке стояла Мария.

— Он... он чуть... не убил меня, — задыхаясь, объясняла она, держась свободной рукой за грудь. — Он сапогами... Я боялась стрелять. Чтобы не выдать тебя... нас.

Затихший было полицай то ли застонал, то ли что-то прохрипел и упал головой прямо к ногам Крамарчука. Из рассеченной серпом шеи его хлестала темная в этих ранних сумерках кровь.