— Эдик, пятнадцать минут осталось!

— Еще рано, — слышу невозмутимый ответ.

Вот уже пять минут остается…

Кричу в трубку:

— Эдик! Пять минут! Пять, понимаешь?!

— Уже поздно; — спокойно отвечает Стрельцов.

Истории Мудрика похожи на анекдоты. Но, как ни странно, они не придуманы. Разве что самую малость…

Мудрик знает сотни таких историй. Собери, издай — книга выйдет на загляденье. Правда, многое рассказы утеряют на письме. Хотя рассказчик Мудрик — потрясающий.

В нелепом, на мой взгляд, телевизионном ток-шоу в течение целого года определялся лучший отечественный футболист XX века. Участвовали известные в прошлом игроки и тренеры. Не обошлось без журналистов и спортивных чиновников. Бобров или Федотов? Яшин или Хомич? Стрельцов или Блохин? И так далее — имен, повторяю, хватило на целый год.

В конце концов главный приз достался Стрельцову.

Если бы Эдуард Анатольевич был жив, думаю, за призом бы не пришел. Он знал, что такое слава, он знал, что такое жизнь. Побрякушки его вряд ли интересовали.

Недавно мне позвонил журналист со стажем. Поинтересовался, нельзя ли опубликовать его материал в газете. Тем более ему вот-вот шестьдесят исполняется. Юбилей.

Я горячо поддержал:

— Конечно, — говорю, — мемуарчик какой-нибудь…

Он принес четыре страницы. Три из них были посвящены Васе Уткину, который не знает, кто такой Стрельцов! И не стесняется заявлять об этом с экрана.

Я позвонил автору и говорю:

— Вы об этом уже писали! Три года назад. Именно в нашей газете.

— Ну и что? С тех пор ничего не изменилось. Ни во мне, ни тем более в Уткине! Стрельцова не знать!

Я напомнил о мемуарчике.

— Какой мемуарчик, когда люди Стрельцова забыли!

И в трубке раздались частые, как брань, гудки.

На Автозаводской площади большое движение. Переходить ее надо с умом. Или на светофор.

Человек с Востока, в мятых брюках и кепке, не спешил делать ни того ни другого. Ему гудели, а он в затылке чесал. Словно и не подвергался опасности, а стоял где-нибудь на скале в полном своем одиночестве.

Я предложил кепке помощь, и мы оказались на тротуаре. Но он и здесь продолжал размышлять. Наконец обратился ко мне:

— Слушай, дарагой, где здэсь дэньги на памятник Стрэльцову собирают? Я из Баку спэциально приехал.

Я показал ему на корпуса ЗИЛа, где размещался тогда торпедовский футбольный клуб. А заодно поинтересовался, откуда такая любовь к москвичу, торпедовцу, который ведь и «Нефтчи» забивал.

— Да пусть бы он и тэперь забивал! Такого игрока на руках надо носить, как дэвушку! У нас тоже люди играли — Банишевский, Маркаров, но Стрэльцов — он… Они все как дети перед ним, понял, дарагой?

С его слов выходило, что именно в Баку Стрельцов провел свой первый матч после зоны. Неофициальный. Товарищеский. Потому что люди из Баку хорошо попросили.

Я потом рылся в архивах, опрашивал знакомых футбольных статистиков. Подтверждения бакинского матча не нашел. Но — памятник Стрельцову на стадионе «Торпедо» стоит.

А вот разных машин на Автозаводской площади стало еще больше.

Онкологический центр на Каширке виден издалека. Несмотря на старания архитектора, от здания веет чем-то мрачным. Стрельцов умер там.

Михаил Гершкович вспоминал:

— Пришли мы к нему поздравлять. Знали, что ему плохо, что надежды нет никакой, но день рождения есть день рождения. Рая, жена его, взяла Эдика за руку, подняла ее, в наши поочередно протянутые ладони положила: «Эдик, ребята пришли к тебе, поздравить». Он глаза прикрыл, мол, понимаю. Узнал. А может, нам просто хотелось в это верить?

Минут десять побыли в палате, говорили что-то бодрое и ненужное. Ну что в таких случаях говорят…

Утром, часов в восемь, я позвонил Раисе Михайловне и услышал: «Умер Эдик. Ночью умер»…

Недалеко от Каширки — Варшавка. Варшавское шоссе. Там, где однажды нашли умирающего молодого красивого мужчину. Как оказалось, Валерия Воронина. Убитого неизвестно кем. Убийца не найден. Умирал Воронин в тех же краях, что и Стрельцов.

Поразительно, что на всех фотографиях, что мне довелось видеть, Стрельцов спокоен, умиротворен. Никакой истовости, напряжения в лице, никакой муки.

Да и привычного теперь оскала радости тоже в нем нет. Никакого сверхторжества и триумфаторства.

Словно и не было матча, боли, победы. А была просто жизнь.

Без показного героизма и дешевой патетики.

Ежемесячник «Торпедо» издавали два веселых человека. Саша и Юра. Они были и редакторами, и заказчиками, и наборщиками, и курьерами. А также продавцами тиража.

Параллельно они боролись с завистниками.

Казалось, они знали о «Торпедо» всё, ведь каждый новый номер получался пригожим, читабельным и свежим, как мамин пирог.

Продавали они его где придется — у завода, на стадионе и на Ленинградском вокзале. Там приходилось бороться за место с другими торговцами и торговками. В этой борьбе им здорово помогал портвейн.

Однажды я встретил их там, как раз в период борьбы за место под солнцем. Принял липкий стакан — символ недолгого мира. И говорю:

— Знал бы Стрельцов, что номер его памяти продается среди бомжей, воблы и семечек…

Юра подумал, прикурил и закончил:

— То есть среди народа. Для которого он и играл. Значит, все нормально.

Стоит ли говорить, что я остался вместе с ребятами и уехал на последнем поезде метро?

Номеров вышло около тридцати. Лучшие из них — именные. Посвященные Воронину и Стрельцову.

Затем у клуба кончились деньги, и ежемесячник «Торпедо» стал раритетом.

Когда мы, наконец, станем чемпионами мира по футболу? На этот вопрос некоторые ветераны отвечают:

— Да мы бы ими стали в 1958-м! Если бы Эдика не посадили да не убрали Огонькова с Татушиным! Всех бы порвали.

В конце тридцатых годов в нашей стране жило много испанцев, эмигрировавших от Франко. Один из них работал на заводе и дружил с моим дядей. В шестидесятых большинство из них вернулось на родину. Дядин друг уехал в Бильбао.

Иногда от него приходили поздравительные открытки. В них, между прочим, он спрашивал:

— Как там Стрельцов? Недавно ваша сборная играла у нас, а его почему-то не было.

Не думаю, чтобы дядя отвечал на столь невинный для испанца вопрос. Не думаю.

На моей книжной полке стоит деревянный игрушечный камин из Бильбао. Как память об Испании. Как память о том вопросе. Как память о дяде. Как память о Стрельцове.