В ту пору Сурену было тридцать четыре года, он находился в середине жизненной дороги. Его характер сформировался, образ мыслей определился раз и навсегда. Собратья по ордену высоко оценивали его способности, уважали его религиозное рвение и аскетизм, страстное стремление к христианскому совершенству. Однако восхищению сопутствовала и некоторая настороженность. Отец Сурен обладал всеми задатками героя веры, но наиболее осторожные из иезуитов усматривали в личности Жан-Жозефа и некоторые тревожные черты. Например, любовь к чрезмерности в словах и поступках. Он говорил, что «человек, не доходящий до крайностей в божественных вопросах, никогда не приблизится к Господу». Мысль правильная, но с тем условием, что «крайности» имеют нужную направленность. Некоторые из оригинальных идей молодого монаха, по форме будучи вполне ортодоксальными, пугали своей непримиримостью. Например, Сурен говорил, что готов отдать свою жизнь за людей, рядом с которыми живет, но «в то же время намерен обращаться с ними так, как если бы они были его врагами». Надо полагать, что такая позиция не слишком облегчала жизнь братии, делившей с Суреном стол и кров. Подобное отношение к другим людям можно назвать антисоциальным, а помимо того, Сурен отличался еще и крайней безапелляционностью в вопросах праведности. Он говорил: «Мы должны искоренять в себе тщеславие столь же безжалостно, как святотатство, а невежество и несовершенство карать с беспредельной жестокостью». К столь непримиримому ригоризму Сурен присовокуплял еще и опасный интерес к так называемым «особенным дарам», то есть чудесным способностям, которыми иногда обладают святые праведники. Наставники и начальники монаха относились к этому пристрастию неодобрительно, потому что «особенные дары» вовсе не обязательны душе для спасения. Отец Анжино, друг Сурена, писал про него много лет спустя: «С раннего детства подобные вещи влекли его, и он придавал им слишком большое значение. Пришлось дать ему возможность идти по жизни этим путем, непривычным и необычным для большинства».

В рыбацком порту Маренне, где Сурен провел четыре года после своего «второго послушничества» в Руане, он стал духовным наставником двух странных женщин. Одну звали мадам дю Верже, она была женой богатого и благочестивого купца. Вторая звалась Мадлен Буане, она была дочерью ремесленника-протестанта, но перешла в католичество. Обе эти особы (в особенности мадам дю Верже) обладали пресловутыми «особыми дарами». Сурен добросовестнейшим образом записывал все видения и откровения, являвшиеся госпоже дю Верже. Свои записи он давал почитать друзьям. В этом ничего дурного, разумеется, не было. Однако зачем уделять так много внимания предмету, природа которого неясна и двусмысленна? Лишь «обычные дары» способны привести душу на небеса, зачем же тогда заниматься «необычными»? Ведь никогда не знаешь, кем явлены эти чудеса — Богом или дьяволом. А может быть, они вообще плод воображения или результат мошенничества? Если отец Сурен стремился к совершенству, то пусть шел бы себе к нему той же дорогой, что и другие члены ордена — дорогой послушания и праведности, молитвы и благочестивого созерцания.

Еще хуже, с точки зрения окружающих, было то, что Сурен не отличался хорошим здоровьем и был подвержен неврозам — или, как их в ту пору называли, «меланхолии». Еще за два года до приезда в Луден он перенес тяжелое заболевание психосоматического характера. Малейшее физическое усилие вызывало у него острые мышечные боли. Когда он пытался читать, начиналась жестокая головная боль. Временами рассудок Сурена как бы затемнялся, и он жил, одолеваемый «агониями и терзаниями столь непомерными, что не знал, чем все это может закончиться». Может быть, особенности поведения монаха и все его учение были не более чем продуктом больного духа, жившего в нездоровом теле?

Сурен пишет, что многие из иезуитов так до самого конца и не поверили в одержимость луденских монахинь. Он же не испытывал ни малейших сомнений с самого начала, еще до переезда в Луден. Жан-Жозеф верил, что мир насквозь пропитан чудодейственным присутствием сверхъестественного. Это убеждение зиждилось на цельности и крайней доверчивости его натуры. Достаточно было кому-то заявить, что он общался со святыми, ангелами или дьяволами, и Сурен сразу верил такому заявлению полностью и безоговорочно. Проницательностью он явно не отличался. Более того — и с обычным здравым смыслом у него тоже было не все в порядке. Сурен представлял собой парадоксальное, но достаточно распространенное явление: умный и способный человек, который в то же время в некоторых отношениях является полным болваном. Никогда не мог бы он произнести слов господина Теста[69]: «Глупость не является моей сильной стороной». Глупость как раз-то и была «сильной стороной» Сурена, не в меньшей степени, чем благочестие и острый ум.

Первый раз Сурен увидел бесов на публичном экзорцизме, который проводили Транкиль, Миньон и кармелиты. Уже заранее убежденный в истинности бесов, после этого спектакля Сурен и вовсе преисполнился веры. Он убедился в абсолютной подлинности дьяволов, «и Господь ниспослал ему столь безграничное сочувствие к несчастным монахиням, что он не мог сдержать слез».

Собственно говоря, сочувствовать монахиням было не из-за чего. Сестра Иоанна пишет: «Дьявол часто доставлял мне несказанное наслаждение, поскольку то, что он проделывал с моим телом, приносило мне немало радости. Я с восторгом слушала, когда меня обсуждали другие люди, и особенно гордилась собой, если вызывала у зрителей больше сочувствия, чем прочие сестры». Однако любое наслаждение, если оно продолжается слишком долго, превращается в свою противоположность. Экзорцисты переусердствовали с урсулинками, и со временем игра перестала быть приятной. Когда публичные экзорцизмы происходили нечасто, они чем-то напоминали пир или оргию. Для женщин, приученных относиться к себе, исходя из самых строгих нравственных устоев, греховность происходящего была очевидна. Хоть монахи и уверяли, что души одержимых ни в чем не виноваты, сестра Иоанна постоянно терзалась угрызениями совести. «И не удивительно, ибо я очень ясно понимала, что главная причина моего недуга — я сама, а дьявол пользуется лишь теми подсказками, которые я ему даю». Иоанна понимала и то, что неистовство ее поведения объясняется ее собственным желанием. «К немалому моему смятению, я сознавала, что дьявол поступает со мной подобным образом лишь потому, что я согласна идти ему навстречу… Когда же я начинала оказывать ему сильное сопротивление, то все признаки одержимости немедленно исчезали. Увы, противиться им мне хотелось не так уж часто».

Таким образом, монахини хорошо сознавали свою вину — не за свое поведение во время припадков, а за то, что не считали нужным этим припадкам противиться. Периоды терзаний и угрызений сменялись сеансами экзорцизма, которые не могли не восприниматься как праздничная передышка. Слезы если и лились, то не во время припадков, а в перерывах между ними.

С самого начала Сурену была предоставлена высокая миссия изгонять бесов из самой настоятельницы. Когда Лобардемон сказал сестре Иоанне, что призвал на помощь иезуитов и что в наставники к ней назначен самый благочестивый и способный молодой монах во всей Аквитании, настоятельница переполошилась. Иезуиты — это не тупоумные капуцины и кармелиты, которых ничего не стоило водить за нос. Иезуиты умны, образованны, а если этот отец Сурен еще и святоша, тогда совсем плохо. Он сразу же раскусит ее, поймет, когда она действительно чувствует себя одержимой, а когда всего лишь устраивает спектакль. Иоанна стала упрашивать Лобардемона, чтобы он оставил ее на попечении прежних экзорцистов — милого каноника Миньона, славного отца Транкиля и достойных кармелитов. Но Лобардемон и его господин уже приняли решение. Они нуждались в авторитетном подтверждении факта колдовства, а для этого требовалась помощь иезуитов.