Утром я себя чувствовала фантастически, и он сказал, как давно не говорил, он сказал так мило и радостно: «Пока, куколка». Ага, это была так называемая (само)уверенность в том, что солнце светит для меня! Должно быть, из-за войны, но война наверняка скоро кончится. Зигмунт говорит, что будет наступление с запада, во Франции. Он об этом давно говорил, но уверен, что случится это сейчас. Ну, посмотрим, мог бы он быть дипломатом. Весеннее, пока-пока…

Вы мне поможете, Булуш и Господь.

Приход весны случился. Но я знаю, о чем хотела писать. Меня кое-что беспокоит. Было ужасно приятно. Но мы начали говорить о комплексах, и я снова почувствовала себя маленькой, незначительной, беспомощной. Мне стало очень грустно. Хорошо, что Зигуш объяснил это необычностью времени.

Жаль, что я ни с кем не вижусь. Мне хотелось бы пригласить Норку на целый день, но я не могу и это от меня не зависит. Чувствую, что она сердится на меня.

С работой тоже не получается. Я должна туда пойти послезавтра и очень боюсь.

Зигуш, милый, но… Послушай, Рена (только между нами), ты случайно не завидуешь этой Зосе? Нет, а почему ты так подумал?! Но что-то есть. Может быть, я завидую ее самоуверенности или тому, что она с ним все время, всегда, целый день, а я остаюсь с такой пустотой, как сейчас… Я так привязалась. Его снисходительность все еще очевидна, сейчас даже больше. «Ты уже думаешь о маленьком домике», и потом он говорит: «Все больше и больше». И он думает, что я… Он даже не представляет, какой тяжелой может быть эта тоска, эта тоска по человеку, самому близкому твоему сердцу. Можно так изнывать, я так изнываю – но не все время. А потом я расстраиваюсь. Я решила взять это под контроль, не говорить этого. Не говорить, что я так по нему скучаю, чтобы не заставлять его смотреть на меня сверху вниз, как он это делает. Что бы ни случилось, не говорить всего. Раздражает, даже меня, то, что он знает. Но умеет это смягчить. Он такой благопристойный, когда говорит, что мы, в конце концов, дети.

Я все записала, но облегчения не почувствовала. Может быть, совсем немножко. До сих пор не очень. Не могу даже мечтать, как утром. А утром было так хорошо мечтать! Напишу после работы, которой я так боюсь. Я верю в Тебя. Ты обязательно протянешь мне руку помощи. Вы мне поможете, Булуш и Господь.

Еще я думала о незначительности жизни перед лицом вечности. Это меня успокаивает. Не поставила дату, потому что должна была писать завтра. Но мне ужасно захотелось писать сегодня или поговорить с кем-нибудь.

Сегодня утром я поразмышляла и написала письмо мамочке, но и это меня не успокоило, наоборот. Мне ужасно холодно и в то же время душно.

Сегодня я думала о том, чтобы работать инкогнито на селе, например, в поле, заниматься только физическим трудом и вообще не думать. Чтобы чувствовать труд в костях и мышцах, понять беззаботное спокойствие крестьянской жизни. Чем я буду заниматься? Меня все время что-то мучает. Недавно меня мучила мысль том, что Зигу меня любит больше, чем я его, и из-за этого мне стало стыдно. Теперь я думаю, что я его люблю больше и как-то сильнее, чем он меня. И так далее, и тому подобное. А жизнь такая простая, это я ее страшно усложняю.

Вы мне поможете, Булуш и Господь.

10 часов вечера. Снова надо писать. Раньше я беспокоилась без причин, теперь есть причина. Опять гетто. О Господи! Сколько мы сможем вынести? Кто знает, где мы будем жить и как? За все приходится платить бешеную цену. Мы обычно сидели здесь, в этой комнате, с Зигушем и ласкали, обнимали друг друга, а теперь это все опять рушится. Но я верю, я чувствую, что ничего плохого не случится. Господи, услышь мольбы, которые я каждый день обращаю к Тебе.

Я пошла к Норе и на обратном пути столкнулась с Юлеком и Лидкой. Они гуляли вместе. Это меня по-настоящему расстроило, это было противно и тошнотворно. Так фальшиво. Не знаю, говорить ли Норе. Думаю, скажу. Я рада, что завтра понедельник, хочу поделиться своими волнениями с З. Без этого я жить не могу.

Пока, Зигу, пока, мама, я так боюсь этой работы. Господи Боже, помоги мне завтра и помогай всегда… Вы мне поможете, Булуш и Господь.

Благодарю Тебя, Господь Милосердный. Работа не такая ужасная. Сегодня провела день с Норой. Проговорили весь день. Мы понимаем друг друга, мы всегда легко друг друга понимаем. Но она по-другому относится к любви – легко, а я серьезно. Она говорит, что это сделает меня несчастной. Возможно, но я знаю, что иначе не могу. Да еще комплекс. Да, Нора, если мы учимся танцевать и если мы танцуем хорошо, то все будет хорошо! После этого разговора я утомилась и у меня заболела голова.

Не надо об этом думать и говорить, З. прав. З., сердце мое, прочитал тебя. Я сержусь. Это действительно конец. Но нам надо об этом поговорить, это не наша вина – это весна. И это гетто, эта ситуация, эта война… Пока, я начну работать и часто писать не буду.

Вы мне поможете, Булуш и Господь.

В последнее время, когда я себя плохо чувствую, я пишу, и когда хорошо чувствую – пишу. Я должна писать. Послушай! Послушай меня и пойми. Город охватила какая-то лихорадка. Призрак гетто, о котором все уже забыли, вернулся. И он еще страшнее, чем раньше, потому что он стучится в окаменелые сердца, и он безжалостный, он не желает уходить. Вчера он меня тоже пугал, а сегодня – нет. Сегодня ничего не может меня затронуть. Я рада, что плачу сейчас, когда меня никто не видит. Сегодня я кричала: «О Господи, я хочу, чтобы настал момент, когда меня отсюда заберут!»

Нет, я не хочу этого! Господи, прости меня. Но у меня было так горько на душе, что показалось, так будет к лучшему. Мама пишет, что детей забирают на принудительные работы. Она сказала, чтобы я собрала вещи. Она хочет быть с нами, и в то же время она хочет… ах! Они расходятся навсегда. Мама хочет послать Тицу официальное письмо с просьбой о разводе. А мы… ну, что об этом писать – от этого я рыдаю, включаю свой водопровод. В этом жутком смерче войны у нас нет ни матери, ни отца. Сумятица жизни вывела нас на какое-то ужасное перепутье. Мы остались одни. Они это уже никогда не уладят. Мама снова выйдет замуж, и я больше никогда, никогда снова не подойду к двери родительского дома. Моя мать… Ее муж будет посторонним, иностранцем. А отец, о! Он написал мне, что не уверен, увидит ли меня когда-нибудь снова! Тицу, ты несчастный еврей, совсем как я, запертый в гетто. Святой Боже, Ты можешь меня спасти? Ты спасешь их? Их всех. О, пожалуйста, сотвори чудо!