Олег Пузырев был человеком сложным. В детстве он перенес две страшные болезни — полиомиелит и менингит. Передвигался он мучительно трудно, на костылях, но его физические мучения, видно, еще более обострили его природный ум. Близко знавшие его люди говорили, что Пузырев — «человек необычайного ума и кристальной честности». Он окончил Историко-архивный институт в Москве. Дипломная работа, написанная им, была посвящена партизанам Подмосковья в годы Великой Отечественной войны. Работа эта была не только оригинальной, но и взрывоопасной. Пузырев установил, что тот, кого привыкли считать одним из руководителей подмосковных партизан, был на самом деле провокатором, сотрудничавшим с немцами. Умозаключения Пузырева были безупречны с точки зрения логики, но совершенно недоказуемы с юридической стороны.

На теоретическом семинаре в 1961 году в разгар антисталинской кампании Пузырев выступил в защиту Сталина. Поступив в Институт истории, Пузырев сразу же избрал тему диссертации. Его научным руководителем стал один из самых даровитых современных историков СССР Юрий Вартанович Арутюнян. Пузырев близко сошелся с работавшим тогда в Институте истории Петром Якиром, способным молодым историком Макаровым, другом Якира, позднее перешедшим из Института на работу в Комитет государственной безопасности. Для психологической характеристики Пузырева любопытен такой штрих: однажды он спрыгнул с парашютом с вышки в Центральном парке культуры и отдыха в Москве и сломал единственную здоровую ногу. В то время он работал (по линии общественной) агитатором на одном из московских заводов, где пользовался любовью рабочих. Когда с ним случилось новое несчастье, многие рабочие приходили его навестить.

Отец Пузырева работал в отделе кадров одного из учреждений, т. е. по роду своей работы либо был сотрудником госбезопасности, либо был тесно с ней связан. Пузырева приняли кандидатом в члены КПСС. Весной 1965 года возникло «дело Пузырева».

Олег Пузырев написал небольшое исследование о социальной структуре советского общества, фактически это было исследованием советской элиты. Трудно сказать, что он собирался делать с этим исследованием дальше, но прежде всего он попытался перепечатать его на машинке и не нашел ничего лучшего, как отдать рукопись машинистке из Центрального архива Октябрьской революции. Машинистка, едва начав перепечатывать манускрипт, увидела, что в нем содержится крамола, то ли с перепугу, но скорей всего потому, что она была связана с органами государственной безопасности, напечатала один экземпляр лишний и отправила его куда следует. Оттуда переслали рукопись в партком Института и предложили разобраться. Так парткому пришлось столкнуться с делом Пузырева. Мне тоже пришлось читать эту рукопись. Пузырев подвергал в ней критике нашу элиту с точки зрения убежденного, «чистого» ленинца. Но с точки зрения послехругцевского руководства это было антипартийное выступление. Защищать Пузырева в тех условиях было чрезвычайно трудно. Первоначально «дело Пузырева» разбиралось на собрании первичной партийной организации в отделе истории советского общества. Некоторые втайне сочувственно относились к Пузыреву, другие просто считали его невольной жертвой хрущевской эры, третьи хотели использовать нежданно-негаданно подвернувшееся «дело», чтобы организовать атаку на прогрессивные элементы в Институте. Были крикливые, истошные выступления, напоминавшие сталинские времена. Были выступления разумные, рассудительные. Большинство склонялось к исключению из партии — мера суровая и чреватая увольнением с работы. Необычайно благородно повел себя Юра Арутюнян, заявивший, что он разделяет ответственность, и предложивший взять Пузырева к себе в дом и помочь ему найти правильное понимание действительности. «Я буду жить с Пузыревым, как брат с братом», — сказал Арутюнян. Софья Якубовская предложила ограничиться взысканием, но большинство голосовало за исключение. Затем дело перешло в наш партком. Было решено Пузырева из кандидатов в члены КПСС исключить. Директор настаивал на немедленном удалении Пузырева из Института. Это требование было незаконным. Представитель профсоюза в секторе, где работал Пузырев, Якубовская категорически отказалась подписать бумагу об увольнении. Начался конфликт. Кончилось дело все-таки тем, что исключенный из КПСС Пузырев после длительных мытарств был пристроен в библиотеку химического Института им. Менделеева. Так окончилось «дело Пузырева». Начальство «наверху» не желало раздувать этого дела, так как не хотело создавать вокруг Пузырева, действительно физически неполноценного человека, ореола мученичества. К тому же Хвостов использовал все свое влияние, чтобы загасить это дело. На заседании партийного комитета Хвостов произнес гневную речь. «Откуда это? — восклицал он. — Это от книг Солженицына. Это от книг Залыгина». Хвостов стоял во весь свой длинный рост, чуть пригнувшись вперед, и было видно, как он взбешен... Никто ему не возражал.

Дело Пузырева подтверждало, что за десять лет после смерти Сталина в советском государстве возникли ростки свободной мысли, появилось общественное мнение и осознание своей ответственности за то, что происходит.

В то время, когда Институт лихорадило в связи с «делом Пузырева», на него надвигалось новое дело — «дело Некрича». Как раз в это время моя рукопись «1941, 22 июня», мытая-перемытая в пяти цензурах, наконец-то была подписана на выход в свет. Предвидя, что меня ожидают крупные осложнения, и не желая, чтобы пострадал Институт, я отказался от предложения дать институтский гриф моей книге. Таким образом, я принимал на себя полную и единоличную ответственность за эту книгу. Здесь я оказался провидцем на все сто процентов.

Параллельно выходил из печати завершающий Х-й том «Всемирной истории», посвященный истории Второй мировой войны, фактическим редактором которого был я. Следовало ожидать осложнений и с этой стороны. Ведь Х-й том содержал те же мысли, что и «1941, 22 июня», хотя, конечно, многое было смягчено.

По счастью, рецензии на X том были благожелательными. Отношение коммунистов Института истории к «1941, 22 июня» было продемонстрировано на новых выборах партийного комитета осенью 1965 года: я был избран подавляющим числом голосов.

На этот раз в партийный комитет были выбраны люди, зарекомендовавшие себя как сторонники прогрессивного направления, профессионалы высокой квалификации. Восемь докторов наук вошли в состав парткома. Такого еще не бывало в истории Института. Напуганный директор В. М. Хвостов не пожелал войти в состав партийного комитета такого направления и дал себе самоотвод. Случай почти небывалый, ибо невхождение директора в партийный комитет означало, как правило, выражение недоверия ему либо со стороны коллектива, либо со стороны вышестоящих органов и влекло за собой обычно замену директора. Не пожелал войти в состав партийного комитета и первый заместитель директора Л. С. Гапоненко, который также дал себе самоотвод. От дирекции вошел в состав парткома другой заместитель директора — А. Штрахов.

Уже с самого начала существования нового парткома начались осложнения. На первом организационном заседании партийного комитета было решено избрать секретарем парткома К. Тарновского, талантливого ученого в области истории