– Что? – Во дворце царь скинул влажную рясу и встретил подьячего в думной палате в сапогах, шароварах и вельветовом поддоспешнике с меховым воротом: высокий, широкоплечий, статный, уверенный в себе. Такой, каким Басарга увидел его впервые, на поле битвы возле Казани.

– Он не кается, государь, – кратко описал ситуацию Басарга. – Однако же обвинения серьезны. Об иных я и сам тебе сказывал, другие токмо церковная комиссия определила. В канонах христианских я не силен, однако же многие игумен Филипп нарушал. Про иные арихиереи сказывают, что это уже чуть ли и не колдовство.

– Что же это он сдался-то сразу? – Похоже, первые слова Филипа на суде вызвали у Иоанна те же мысли, что и у подьячего. – Не оправдывается, на несуразности в дознании не указывает? Коли в силах своих не уверен, мог бы у меня помощи испросить. Я бы вступился.

– Ты поклялся не вмешиваться в дела Церкви, государь.

– Да помню я, помню, – передернул плечами Иоанн. – Видишь, и не подхожу даже близко ни к собору Успенскому, ни к монастырю Чудову.

– Суд церковный всех свидетелей ныне опросил, – закончил отчет боярин Леонтьев, – завтра совещаться станет. Мыслю, завтра же мы и приговор узнаем.

– Надеюсь, разума и совести у арихиереев больше, чем зависти, – ответил Иоанн. – Хорошо, ступай. Завтра, как все решится, сразу ко мне!

Разум и совесть у епископов и архимандритов действительно имелись, а потому в Успенском соборе больше чем на полдня возник яростный спор. Но не по поводу того, виновен ли инок Филипп в ереси и растрате, а о том, включать ли в приговор обвинение в колдовстве и содомии? Колдовство для низвергнутого митрополита означало костер без каких-либо оговорок или шансов на помилование. Содомия – лишний позор.

Вскоре после полудня церковный суд все же пришел к единодушному мнению, что эти, самые серьезные, обвинения беспочвенны – и исключило их из приговора. Ересь же и растраты влекли лишь к покаянию… После этого писарям осталось лишь составить приговор: митрополит Филипп низвергался из сана и направлялся на вечное заключение в тверской Отроч-Успенский монастырь.

Провозглашения судебного решения Басарга ждать не стал: отправился во дворец, поднялся в покои государя. Иоанн находился в домовой церкви – одетый, как было и накануне, по-походному. Вот только поддоспешник на этот раз на нем другой оказался, стеганый и крытый сверху лазурным атласом. Появление подьячего заставило царя прервать молитву, подняться. Произносить он ничего не стал, только посмотрел с вопрошанием.

– Пожизненное заключение, – кратко ответил Басарга.

– Вот, стало быть, каковы святители в царствии моем! – сжал кулак Иоанн и шумно втянул воздух сквозь стиснутые зубы. – А ну-ка, пойдем…

– Ты на кресте клялся не вмешиваться, государь! – крикнул в спину стремительно промчавшегося мимо Иоанна подьячий.

– Я в том Филиппу клялся! – рявкнул царь. – Нет митрополита – нет клятвы!

От крыльца дворца кремлевского до Успенского храма всего двести сажен. Иоанн, не созывая свиты, не седлая коней, не закладывая кареты, пробежал это расстояние в несколько минут. Иерархи еще не разошлись, обсуждая, кого выдвинуть в местоблюстители, Филипп стоял у стола, на котором покачивался пергаментный свиток с приговором – похоже, его только-только закончили читать, Пимен, вскинув подбородок и опершись на посох, гордо возвышался перед ним…

В эту сцену торжества правосудия и ворвался Иоанн, с ходу ухватив новгородского архиепископа за бороду и рывком опустив его голову вниз, к самому столу:

– Ты чего это делаешь, паршивец?! Ты как смеешь руку на моего митрополита подымать?! Пошел вон отсюда! Уметайся из города, и чтобы более я тебя в Москве не видел! Еще раз на Филиппа голос возвысишь, самого из сана низвергну и на кобыле драной женю![35]А вы? – повернулся царь к остальным архиереям. – Вы, никак, обезумели – супротив первосвятителя своего бунтовать.

– Приговор соборный тебе не подвластен, государь, – попытался возмутиться архимандрит Феодосий. Не тебе Церковь подчиняется, а единственно Вседержителю небесному…

– Я здесь царь и Бог! – рявкнул Иоанн, с силой жахнув кулаком по столу. – Я Господом поставлен державу русскую и веру православную в крепости сохранять! И не вам, шептальщики храмовые, мне перечить! Я избрал митрополитом святителя Филиппа, и он над вами отныне и впредь стоять будет!

– Не желаю пребывать в окружении ненавистников, государь, – неожиданно ответил правителю всея Руси бывший соловецкий игумен. – Как же я Богу служить стану и веру православную укреплять, коли все слуги мои, небесами данные, от ненависти ко мне исходят? Не желаю быть митрополитом средь хулителей и завистников. Отпусти…

– Кто здесь ненавистник? Укажи! – обвел иерархов тяжелым взглядом царь, и епископы с архимандритами в ужасе попятились.

– Нешто всех разом снять можешь, государь? – слабо усмехнулся Филипп. – Не проще ли одного отпустить, нежели супротив всей Церкви бороться?

Иоанн задумался, взял со стола митрополичий посох, взвесил в руке, еще раз обвел архиереев темными от гнева глазами и приказал:

– Подите все прочь! Желаю с первосвятителем вашим наедине побеседовать.

Басарга, хочешь не хочешь, вышел вслед со всеми и беседы царя с бывшим настоятелем соловецким не слышал. О чем договорились Иоанн с Филиппом – так и осталось навеки тайной их двоих, однако уже на следующий день после своего низложения по приговору Церковного собора, последний, спокойный и уверенный в себе, в полном митрополичьем облачении служил Божественную литургию в Архангельском соборе Московского Кремля.

Вечером же домой к Басарге явились Андрей Басманов с сыном и еще несколько опричников.

– Сегодня хоть не помешал? – с усмешкой поинтересовался боярин. – А то, может, с нами погулять пойдем? Выпьем где, девкам московским подолы позадираем?

– Поздно уже под подолы заглядывать, темно на улице, – ответил подьячий. – Заходите, вина хлебного выпьем, огурцами хрусткими закусим. Приучили меня поморы к хлебному вину, иного порой и не хочется. А коли проголодались, велю холопу буженины из погреба принести, да рыба там еще есть копченая.

– Вино хлебное? – заинтересовался Басманов. – Это то, которым голландцы торгуют?

– Чего там голландцы? Свое не хуже, – ответил Басарга. – Сейчас Тришке велю непочатый бочонок принести…

– И буженины, – запросил Федор.

Опричники заходили, скидывали зипуны и кафтаны, располагались за столом у хорошо натопленной печи.

– Слыхал, друже? – усевшись напротив подьячего, поинтересовался Андрей Басманов. – Пимен съехал, Феодосий съехал, Герман съехал, Игнатий съехал, Онуфрий тоже… Половина синклита церковного по епархиям своим разбежалась, ровно их тут никогда и не было.