Только округлые сосуды, изготовленные из таинственного сплава, блестят, как в первый день, темноватые и в то же время светоносные, четко видны прожилки и очертания гнезд, в которых они держатся, трудно поверить, что они здесь уже четвертый год. Блимунда подошла к одному из них, прижала к нему ладонь, впечатление было такое, словно она приложила ладонь к ладони, ни ощущения тепла, ни ощущения холода, ощущение живой жизни, Наверно, воли все еще там, внутри, наружу не выбрались, само собой, раз сосуды целехоньки и металл как новый, бедняги, столько времени взаперти, в ожидании неизвестно чего. Балтазар уже трудился внизу, расслышал часть слов ее или отгадал их, Если воли оттуда выбрались, машина ни на что уж не годится, не стоило и приходить, и Блимунда сказала, Завтра узнаю.

Вдвоем они проработали до заката. Из веток Блимунда смастерила метелку, вымела сухие листья и прочий сор, потом помогла Балтазару заменить рассохшиеся прутья, смазать жиром пластины. Зашила, шитье дело женское, парус, прохудившийся в двух местах, Балтазару в предыдущие разы тоже приходилось браться за иглу, шитье дело солдатское, теперь Блимунда смолила починенное полотнище. Тем временем стемнело. Балтазар снял путы с ног ослика, чтобы зря не маялся, бедолага, привязал его около машины, если появится поблизости волк или еще кто, осел почует, подаст знак. Перед тем Балтазар проверил внутреннюю часть пассаролы, спустившись в отверстие на палубе, в люк сей летательной машины или самолета, это слово нетрудно будет придумать в грядущем, когда понадобится. Внутри не было ни единой живой твари, ни змейки, ни даже ящерки, а ведь они так любят шнырять по всяким закоулкам, пауков и тех не было, какая тут пожива, мошки сюда не залетят. Балтазар с Блимундой очутились словно внутри яйца, скорлупою которому служило окружающее безмолвие. Там они и легли на ворохе листьев, часть своей одежды подстелили, частью укрылись. В непроглядной тьме их обнаженные тела нашли друг друга, жажда, тревога, стон, рвущийся из глубин естества, сухой всхлип, нечаянная слеза, машина подрагивает, колышется, кажется, что она оторвалась от земли, пробилась сквозь переплетения куманики, парит в ночи высоко-высоко, средь облаков, Блимунда, Балтазар, взаимное тяготение тел и тяготение их к земле, да, вот они снова на земле, побывали в небе и вернулись обратно.

Когда между ветвями забрезжил первый свет зари, Блимунда, отведя взгляд от Балтазара, медленно встала и, нагая как была, поднялась на палубу корабля. Тело ее покрылось мурашками от утреннего холода, а может быть, еще того более, от почти позабытого видения мира, состоящего как бы из прозрачных пластов, за бортом машины сеть куманики и вьюнков, призрачная фигурка осла, а за ним кусты и деревья, словно растекающиеся, и более основательная плотность ближнего холма, не будь его, мы разглядели бы и дальнее море, и рыб в водах его. Блимунда подошла к одному из округлых сосудов, заглянула в него. Внутри кругами ходила тень, она была похожа на смерч, увиденный издалека. В другом сосуде была такая же тень. Блимунда спустилась в люк, погрузилась в полутьму, царившую под скорлупою яйца, нашарила среди одежды свой кусок хлеба. Балтазар не проснулся, левая его рука спряталась наполовину в ворохе листвы, казалось, он вовсе не искалечен. Блимунда снова уснула. Было совсем светло, когда ее разбудило прикосновение Балтазара. Не открывая глаз, она сказала, Я уже съела хлеб, теперь можно, и Балтазар проник в нее без боязни, зная, что взгляд ее не проникнет в него, как она когда-то обещала. Когда они выбрались наверх и одевались, Балтазар спросил, Ты поглядела, как там воли, Поглядела, отвечала она, Они на месте, На месте, Иной раз мне думается, нам следовало бы открыть сосуды и выпустить их на волю. Если выпустим мы их на волю, получится, будто ничего и не было, будто нас и на свете не существовало, ни тебя, ни меня, ни отца Бартоломеу Лоуренсо, И что же, они по-прежнему похожи на облачные сгустки, Да, они и есть облачные сгустки.

К середине утра работа была доделана. Машина стала как новенькая, такая же исправная, как перед первым полетом, и причиной тому было не столько то, что привели ее в порядок люди сведущие, сколько то, что были эти люди мужем и женой. Балтазар прикрыл лаз ветвями куманики. В сущности, это и впрямь волшебная сказка. Перед пещерой растет дубовая роща, а может, это река, только лодки с веслами нет. Лишь сверху можно было бы разглядеть черноту просмоленного паруса, лишь с пассаролы, которая пролетала бы над этим местом, но в мире есть лишь одна пассарола, та, которая покоится здесь, и обычные птицы, сотворенные Богом или по веленью Божьему, пролетают над нею и возвращаются, глядят на нее снова и снова и ничего не понимают. Осел тоже не понимает, зачем он пришел сюда. Наемная скотинка, идет, куда гонят, тащит, сколько нагрузят, для него все пути одинаковы, вот были бы все они под стать этому, больше чем полдороги прошел налегке, да еще с кувшинками на голове, на долю ослов тоже должны выпадать праздничные вешние деньки.

Они спустились с гор, из осторожности пошли другим путем, через Лападусос и Вале-Бенфейто, все вниз и вниз, и, поскольку чем места многолюднее, тем меньше в глаза бросаешься, свернули через Торрес-Ведрас, потом взяли к югу, не было бы на свете нищеты и горестей, бежали бы всюду ручьи, журча по гальке, пели бы птицы, и вся жизнь была бы в том, что сидишь себе в траве, придерживаешь стебелек бессмертника, но лепестков не обрываешь, ведь ответ либо уже известен, либо столь мало значит, что нет смысла жертвовать ради него жизнью цветка. Есть и другие немудрящие сельские радости, вот Балтазар с Блимундой моют ноги в ручье, она приподняла юбки, так что видны стройные ноги, лучше бы опустила, когда нимфа купается, ее всегда выслеживает фавн, фавн тут как тут и устремляется к ней. Она со смехом выбегает из воды, он обнимает ее, они падают наземь, оба словно пришли из других времен. Осел поднимает голову, настороженно поводит длинными ушами, но не видит того, что видим мы, только шевелящиеся тени, серые деревья, мир каждого таков, каким показывает оный его зренье. Балтазар поднимает Блимунду, сажает в седло, живо, ослик, цок-цок-цок. Время перевалило далеко за полдень, полное безветрие, ни дуновения, воздух ластится к коже, нет никакого разлада меж миром и Балтазаром, может ли быть разлад меж миром и Блимундой. Когда они добираются до Мафры, уже ночь. На холме Вела горят костры. Когда языки вырастают в длину и вширь, становятся видны неровные стены базилики, пустые ниши, подмости, черные провалы окон, впечатление такое, будто монастырь не строится, а разваливается, так всегда бывает, когда люди покидают место работы.

Дни проходят в тяжком труде, ночи в трудном сне. В этих сараях спят работные люди, их более двадцати тысяч, ютятся на грубо сколоченных нарах, предназначенных для нескольких человек сразу, все-таки это ложе лучше, чем то, что было у них дома, где ложились они просто на циновке, спят не раздеваясь, кутаясь в плащи, по крайней мере в пору холодов тела греют друг друга, в жару хуже, тут тебе и клопы, и блохи, полчища кровососов, и головные вши, и платяные, мучительный зуд. А мужское естество тоже не дает покою, вон как тяжело дышит сосед по нарам, что делать нам, если женщин не будет. Женщины-то есть, как не быть, но на всех не хватит. Повезло тем, кто попал сюда раньше других, сошлись со вдовами, и настоящими, и соломенными, но Мафра селенье небольшое, скоро не осталось ни одной свободной женщины, теперь главная забота мужчины охранять от покушений и набегов свой сад, даже если привлекательности в нем маловато, а то и вовсе нет. Уже были случаи поножовщины, вызванные такого рода причинами. При смертельном исходе появляется пристав, появляются полицейские, если понадобится, помогут солдатики, убийца отправляется в тюрьму, всегда одно и то же, посажен сожитель или убит, преемник ему сыщется.