Иван Васильевич, к которому обращался Тучков, — это его заместитель и будущий преемник в должности начальника VI отделения СО ОПТУ И. В. Полянский. Как видно, угроза отправить архиепископа Серафима в Соловецкий лагерь, о которой писал его келейник, действительно имела место. В тот раз она, однако, осталась нереализованной. Пробыв день в камере, архиепископ Серафим снова был вызван к Тучкову. Далее в письме шло описание продолжения разговора. «Ну, что же, передумали?» — «Нет». — «Ну, мы не злопамятны — мы освобождаем Вас и даём местожительство в Угличе, можете служить, где угодно, но управлять — ни-ни. Ни назначать, ни перемещать, ни увольнять, ни награждать». — «А как же запросы с мест, по делам текущим. Жизни не остановите — она потребует своего». — «Ну, можете отписываться. Что же Вам нужно? Ведь Вы не оставили после себя заместителей. Так и действуйте — бумаг о новом порядке управления отнюдь не рассылать. Можете писать на места, что «т. к. я, мол, лишён управления, то управляйте на местах». А если что вздумаете написать — то с верным человеком пошлите ко мне, а я посмотрю и передам Вам своё мнение. А быть может, Вы ещё увидитесь с Митрополитом Агафангелом и передумаете, и надумаете открыть совет. А пока — до свидания. Мы купим Вам билет, проводим до вокзала, а там — уезжайте в Углич и сидите спокойно». Разговор кончен. Разве ещё только добавить, что во всех разговорах я упирал на то, что я занят решением только текущих дел, я человек маленький и исполняю то, что мне поручено. «А кто же у Вас большой человек?». — «Митрополит Пётр». Снова пушка выпалила. Я больше молчу и больше слушаю. Снова в камере и, скажу Вам, что было жаль расставаться с ней — такой покой — завещание написано, дело совершено. Можно было бы своим страданием ещё более закрепить его, на всё воля Божия. Жду вечера. Но, вот, 10 часов, и часовой подаёт знак снимать сапоги и ложиться спать. Значит, думаю, Тучков надул. Ну, что же! Так, видно, нужно. Ложусь спать и спокойно засыпаю. Только что задремал, как слышу поворот ключа: «С вещами!». И я снова в приёмной. Со мной говорит уполномоченный Тучкова Иванов: «Владыка, Вы помните разговор с Тучковым?» — «Помню». — «Бели помните, то больше нечего Вам говорить, пожалуйте». Мы в автомобиль и скоро на вокзале, в комендатуре ГПУ, уполномоченный подал билет, проводил до вагона, подождал, пока тронется поезд, вежливый поклон, и я покатил до Ростова, откуда на лошадях благополучно добрался до Углича, где вчера служил вечерню при громадном стечении народа. Надолго ли? Думается, будут — это начало терзаний и мучений. А им, видимо, обезглавить Церковь рискованно».

Архиепископ Серафим не ошибался. Задача ОГПУ тогда действительно состояла не в том, чтобы оставить Патриаршую Церковь вообще без руководства, а в том, чтобы это руководство подчинить себе. Угличский архиепископ подчиняться диктату Тучкова не хотел, отговариваясь тем, что он «человек маленький». В итоге из-за грубейшего вмешательства ОГПУ во внутрицерковные дела наличный Заместитель Патриаршего Местоблюстителя фактически был лишён возможности управлять Церковью. Далее в письме святитель Серафим размышлял, как ему действовать в столь непростой ситуации: «Запрещение управлять, конечно, дутое — тут может быть и провокация. Если я напишу, что я не моту решать дела, по ч.(?) мне запрещено, то он может сказать: «Кто запретил? Что вы врёте». Могут создать дело. А посему придётся снова как-нибудь приспосабливаться. Там, где нужно писать «утверждается», можно написать «читал», где пишется «удостоить» — можно написать «на усмотрение правящего епархией». Это будет уже отписка по выражению Тучкова, а для наших будет моё согласие и санкция».

Результат беседы Тучкова с архиепископом Серафимом нашёл отражение в очередном обзоре политического состояния СССР (за февраль), датированном 7 апреля 1927 года: «В последнее время Серафим отказался от мысли образовать синод из второстепенных (главным образом викарных) епископов, разрешил оставить церковь на прежнем положении и даёт указания местам о «самоуправлении на самых широких основах», т. е. фактически предоставляет места самим себе».

4

Евгений Александрович Тучков любил иногда пройтись пешочком по своему Большому Комсомольскому переулку.

До 1932-го и после 1993-го он назывался и называется Большой Златоустинский. В честь Иоанна Златоуста. Название же возникло в XVIII веке и было дано по Златоустовскому монастырю. Начинается переулок от Мясницкой улицы напротив Фуркасовского переулка, проходит на юг, пересекает Лучников переулок справа, Малый Златоустинский переулок слева и заканчивается на Маросейке напротив Большого Спасоглинищевского переулка.

И вот он идёт в новенькой форме по тротуару, недавно пошитая гимнастёрка туго перетянута командирским ремнём, сверкают до блеска начищенные сапоги, фуражка надвинута почти до бровей. И очень хорошо на душе, потому как редко ему доводилось вот так вот запросто пройтись по городу, который пленил однажды и навсегда…

Вернувшись в Москву с Урала, Тучков не мог налюбоваться красавицей, в которой он стал большим человеком — вершителем судеб иерархов Русской православной церкви.

Тридцатые годы в столице были особенными. Строилась канализация, улицы стали убирать с помощью техники. Работали подметальные машины и поливомоечные агрегаты. Росло количество больниц, детских садов и библиотек. По улицам города уже привычно проезжали троллейбусы, автобусы и такси. Работали более двух тысяч государственных и кооперативных магазинов, более четырёх тысяч палаток, более трёх тысяч лотошников и десятки официально зарегистрированных рынков. Что и говорить, выросло и население златоглавой аж до четырёх миллионов человек.

Всё радовало, всё придавало некую весёлость и хорошее настроение. О прошлом не думалось, потому что оно было беспорочно правильным. По крайней мере, так казалось тоща…

Работа, ничего не поделаешь. Не до сентиментальностей. Есть свои, а есть чужие. Враги они однозначно чужие…

Как тут не вспомнить Виктора Некрасова: «Читая последнюю книгу Абрама Терца (он же Андрей Синявский), я живо рисую себе образ следователя, ведущего следствие. Диалог презанятнейший, и чуть ли не со слезами на тазах у этого самого следователя.

«Ах, Андрей Донатович, Андрей Донатович! Вы думаете — мы не люди? Думаете — не больно? У меня у самого маленький ребёнок. Чуть побольше вашего. Звать Наташей. Знаете, утром или вечером подойдёшь к кроватке. «Наташа, говорю, Наташа, папка пришёл с работы». А она смеётся, прыгает на своих тоненьких ножках. «Папка! — говорит. — Папка!»

Этой, первой, встрече следователя и подследственного посвящено много страниц и в диалоге, очевидно, много сочинённого уже впоследствии, для развития и углубления художественного образа (право писателя), но с интересом читая эти страницы, я невольно вспоминаю своих следователей и некое, весьма существенное, высказывание самого Андрея Донатовича:

— Знай, дорогой Вика, что теперь у них не в моде бить по рылу и выкручивать руки. Сейчас они все интеллигентные, образованные, всё про Чехова да Пушкина, ужом в душу к тебе заползают, по имени-отчеству называют. И ты попадаешь на удочку.

И другой, тоже весьма достойный человек, Иван Дзюба, вернувшись из тюрьмы, говорил мне: