Печально крича, пролетела над Учугой скопа, Пина увидела мелькающий желтый подбой на ее крыльях; с болью вспомнилось про глухарку – над обрывом прошел огонь, там еще сильно горело и сплошь чадило.

Пожарники появились у стана, и все сразу к реке – пить. Потом они уселись на продуве, у воды. Курили, рассматривая склон, словно не узнавали его, и друг на друга поглядывали, как бы не веря, что сладили с ним такой малой командой.

– А отсюда, видать, кино было форменное!

– Вдарило, аж в нутре отдалось.

– Да-а… Не хужей фугаски.

– Куда-а-а!

И Родион сидел с ними на камнях, тоже оглядывал пожарище и все отпивал да отпивал из котелка воду, а с кудлатой его головы сбегали на виски, на щеки, на шею грязные струйки пота, и он их не вытирал.

– Остановили! – сильно как-то сказал он, и пожарники разом посмотрели на гору, все удивляясь будто, как это они смогли.

– А этот-то, гунявый, – кивнул на Евксентьевского Санька. – Гляди-ка, Гриша!

Евксентьевский сидел у реки отдельно, смотрел на воду, согнувшись, и на длинной его спине обозначились лопатки.

– Да он тупой, – проговорил Колотилин. – Не понимает…

– С ним было, мужики, – вставил кто-то из пожарников.

– Что? – спросил Родион.

– Не знаю. Может, белье испортил.

– А что было-то?

– Он пониже меня стоял. – Пожарник говорил тихо, чтоб не слышал Евксентьевский, и Пине пришлось даже подвинуться от костра к реке. – И вот когда заревело поверху и дышать стало нечем, он шасть в лес! Думаю: пропадет сдуру. Догоняю его. «Назад», – говорю. А его трясет. Тут вдарило. «Все», – говорю…

– Вот оно что!

– Ладно, оставь его, Саня…

– Нет, мужики, – задумчиво произнес Неелов. – Если спасаться – так уж вместе, если погибать – тоже всем народом…

(Ах, ёлки-моталки, хорошо дядя Федя думает! На лес посмотреть – все друг за дружку в нем, когда ураган, к примеру, налетит. Отдельно если дерева стоят – валит их, а все вместе – держатся. Пружинит каждый листочек и каждая веточка, ветер быстро слабнет, и мягкая его сила уже не страшна. Только против огня лес не стоит, гибнет до последней былинки, и тут у него одна надежда – человек. Нет, славная все же работенка у меня!..)

Шумела Учуга, а с высей все еще сгрохатывал камень. Там обгорели кусты и мох, и камни ссыпались вниз, сеяли на своем пути искры, словно рвали мешки, набитые этим редким сыпучим товаром. Кое-что долетало до воды, но сюда, на отмель, камни не доставали. Пина вслушивалась в разговор у реки, и ей становилось покойно от этих неспешных, раздумчивых голосов.

– А что у тебя с ногой, дядя Федя? Камнем?

– Да нет. И смех и грех! Посредине я стоял, где чуть хватило на другую сторону. Я, конечно, под огонь, хотя за бороду беспокоюсь, каб не пыхнула. И вот, должно, уголек за голяшку отскочил, а я кручусь в дыму и ничего не чую. Потом жигануло, будто змея цопнула. А разуться негде – кругом горит, искра, жар. Кой-как уже. Однако заволдырило, побаливает…

– Ничего.

– Да я разве говорю…

Пина не уследила, как внимание пожарников переключилось на небо, темнеющее, суженное горами, на котором все смешалось, и не понять было, где там дымы, где тучи, где подступающая темнота.

– А я вам говорил – натянет.

– Зря, выходит, наше старанье?

– Он бы прошел теперь знаешь куда? У-у-ух! Так бы впереди дождя его и гнало.

– А может, и обойдут нас тучи-то?

– Быть дождю, – сказал Родион и поднялся. – А это нам теперь ни к чему – далеко до жилухи…

За обедом все заметили, что Пина их покормила скудно, однако виду не подали, молча полезли в палатку. Родион с Бирюзовым сидели у костра совсем квелые. Вот Санька гнездиться начал, уткнулся в Родиона, и тот бережно переложил его свисшую, будто неживую голову. Пина уже знала, что после пожара наваливает на человека неодолимая сонливость, безразличие ко всему на свете, и ничего не можешь; понимаешь, что двигаешься и живешь, а будто бы тебя нет.

С верховьев Учуги беззвездная ночь сходила в долину. И гольцы совсем потерялись уже в небе. Вот громыхнуло далеко-далеко, едва слышно, будто за Саянами, над степями. Пина не отрывала взгляда от костра и чувствовала, что Родион на нее смотрит. Она вот так бы сидела, только лишь бы рядом.

– Копалуха-то, – вдруг поднял соловые глаза Родион, и Пина вздрогнула. – Копалуха-то умница!

– Да, – грустно, нараспев сказала Пина. – Чуть не наступили, а она сидит…

– Да не об этом. Я только что у нее был.

– Ну? – удивилась Пина.

– Ее смородинник от верхнего огня оборонил, а когда уж низом взялось, я вспомнил и туда. Гляжу – картина! – Родион оживился, даже Саньку потревожил. – Она выскочила из гнезда и крыльями, крыльями огонь-то! Вроде пожарника. Опалилась вся. И глаз горит.

– Не боится? – ахнула Пина.

– Хочешь верь, хочешь нет. Подхожу вот так, а она скок в гнездо и нежно так, из зоба, клекочет: «Глек-глек-глек». Сидит, смотрит на меня, будто понимает, что я человек, а не зверь. Хотя в таком виде вполне за медведя мог сойти.

– Да ладно тебе! Ну?

– А в гнезде-то, я успел заметить, яиц с полдюжины. Крапнистые и здоровые – куда больше куриных. Отаптываю вокруг огонь, а она все так же смотрит. Умница! По времени уже высидеть должна…

Родион из всей мочи боролся со сном, но, видать, силы были неравными. Он улегся у костра рядом с Бирюзовым. Пина притащила мешок ему под голову, телогрейкой накрыла друзей, подправила костер, чтобы потеплей им было, работникам.

– А когда выведет, умора с ней, – услышала она голос Родиона, негромкий и глуховатый такой, будто он бредил во сне. – Птенцы западают в траве, и хоть ты дави его – не пикнет. Скорлупки еще на хвосте, однако уже соображает. А она крылья по земле распустит, кряхтит, ровно ей невмочь, хромает и в сторону норовит, в сторону. Отманывает. Умница!

Родион проборматывал некоторые слова, совсем засыпал, и Пина тоже задремала. Сколько времени прошло, она не знала. Очнулась от озноба. Сверху накрапывало, и жидкие дымки с гари стелило в темноте на отмель. Пожару был конец бесповоротный, но мерцали еще на черной стене склона бесчисленные огоньки, скатывались редкие камни и шумели по горе нерезко, слитно с Учугой.

Пина разбудила друзей, чтоб они перебрались в палатку. Пришлось потревожить рабочих. Было тесно там и душно, а на тугое полотно будто горох швыряло горстями. Проснувшиеся рабочие разговаривали сквозь дрему:

– Никак, дождь?

– Я говорил – не миновать.

– Теперь застрянем тут. А ты, Саня, как раз поохотишься.

– Может, разгонит еще?

– Нет, застрянем, мужики, это уж я точно говорю…