Тем не менее новость всерьез обеспокоила его. Тот факт, что лондонская полиция интересуется им, знак сам по себе недобрый, тем более что он как раз собрался наведаться в Лондон. Стоит ли сейчас предпринимать такое путешествие? Он задумался. Может быть, лучше пригласить Шлайфштайна и Гризомбра к себе, в Италию? С другой стороны, они бы, несомненно, откликнулись на его призыв. Пожалуй, будет лучше, если Адела ничего не узнает об этом письме. А ехать нужно.

Настала Страстная суббота, и город как будто замер в нетерпеливом ожидании великого христианского праздника, разрываясь от желания ударить во все колокола с криками «Христос воскрес! Аллилуйя!» День выдался приятный, теплый и ясный, без ужасной изнуряющей духоты. Приготовившись к исповеди, Луиджи Санционаре вышел из дому, но не направился сразу к церкви иезуитов. Прежде ему предстояло сделать два небольших дела. Купить билеты и заглянуть в магазин.

В первый раз он увидел ее у Испанской лестницы. Высокая, смуглая, темноволосая, в очаровательном платье лимонного цвета и широкополой шляпе и зонтиком от солнца, который она несла с невыразимой элегантностью. Когда он подошел ближе, она — Луиджи Санционаре мог бы поклясться в этом — замолчала и, отвернувшись от своего спутника, устремила свой взгляд на него. В ней было то, чем привлекла его когда-то Адела, — скрытая страстность, обещавшая, нет, намекавшая на то, что все возможно. От одного лишь ее взгляда по спине Санционаре поползли капельки холодного пота. Ей было не больше двадцати пяти, и ее сопровождал мужчина по меньшей мере вдвое старшего возраста, лет, может быть, шестидесяти, высокий, сутулый, с короткими темными волосами, в золотом пенсне и с весьма изысканными манерами. К девушке он относился внимательно и несколько покровительственно, почти по-отцовски. В первый момент он напомнил Санционаре профессора Мориарти, но сходство было только поверхностным.

Во второй раз он увидел их за ланчем. Они сидели за несколько столиков от него в траттории, куда Санционаре заглядывал время от времени, неподалеку от площади Кавура, около собора Святого Ангела. Девушка почти не разговаривала со своим спутником и без особого интереса ковырялась в тарелке. Понаблюдав за ними некоторое время, Санционаре пришел к выводу, что мужчина скорее родственник, чем любовник. Несколько раз, когда он смотрел на них, девушка слегка поднимала голову и бросала взгляд в его направлении.

При этом она каждый раз смущенно опускала глаза, и каждый раз Санционаре бросало в холодный пот. Время шло, и холодок сменился сначала теплом, а потом и жаром, который быстро распространился вниз.

В очередной раз поймав брошенный в его сторону взгляд, он обнаружил в ее глазах почти откровенное восхищение. Санционаре улыбнулся и слегка наклонил голову. Девушка смутилась, но потом тоже улыбнулась. Губы ее слегка приоткрылись, и то первоначальное ощущение — возможно все — снова дало о себе знать. Это было что-то вроде визуальной лести, намека на то, что он, Санционаре, еще не утратил той особой, магнетической силы, из которой произрастала его уверенность в себе.

Ее спутник сказал что-то, наклонившись над столиком, и она что-то ответила, с заученной улыбкой, как на плохой картине, обмахиваясь салфеткой. Вскоре они ушли, но уже у двери девушка обернулась и бросила прощальный взгляд в сторону Санционаре.

Часом позже он, уже настроившись на нужный лад и приняв соответствующее моменту выражение, вошел в пышную, в барочном стиле, церковь Иль-Джезу — главную церковь ордена иезуитов, — дабы испросить у Бога ежегодное прощение.

Внутри было прохладно, в воздухе висел запах дыма от многочисленных зажженных свечей, группировавшихся вокруг столь же многочисленных алтарей и статуй. Шепот, покашливания, шорохи отдавались мягким, приглушенным эхом от стен и колонн, три сотни лет копивших в себе молитвы верующих.

Санционаре вдохнул полной грудью, принимая в себя запах ладана и едкого дыма — запах святости. Смочив пальцы в стоящей у входа чаше со святой водой, он осенил себя крестным знамением и прошел к главному алтарю, где присоединился к коленопреклоненной группе кающихся, собравшихся у исповедальни справа от нефа.

Санционаре не знал, что в этот день у отца Марка Негратти, который должен был выслушивать покаяния и отпускать грехи, и чье имя значилось на табличке, случилась небольшая неприятность. Начальство о неприятном инциденте не знало, как не знало оно и священника, занявшего в исповедальне место Негратти.

Голос у этого священника был тихий, и говорил он немного. Никто и не догадывался, что ждет он лишь одного из паствы и лишь одно лицо высматривает сквозь тонкую проволочную решетку. Выслушивая привычный перечень повторяющихся прегрешений, он сдержанно улыбался уголками рта и, лишь когда ушей его касалось признание в страшном грехе, неодобрительно покачивал головой.

На коленях у священника, где ее никто не видел, лежала колода игральных карт, кои он перебирал с ловкостью, свидетельствующей о немалом опыте.

— Простите меня, святой отец, ибо я согрешил. — Санционаре прижался губами к решетке.

Мориарти улыбнулся про себя. Какая ирония. Он, Джеймс Мориарти, величайший гений криминального мира Европы, выслушивает исповедь самого известного итальянского преступника. Более того, отпускает ему грехи и подготавливает его падение, дабы потом помочь подняться.

Грехов за Санционаре числилось немало: он пренебрегал Божьими заповедями и забывал преклонять колени перед Господом, выходил из себя и гневался, допускал хулу и сквернословил, обманывал, лгал, прелюбодействовал и открывал сердце свое зависти, а еще желал жену ближнего, точнее, соседа.

Когда перечисление прегрешений закончилось и Санционаре покаялся и попросил прощения, Мориарти негромко сказал:

— Понимаешь ли ты, сын мой, что величайший грех твой есть небрежение заповедями Божьими?

— Да, святой отец.

— Но мне нужно знать больше о твоих простительных грехах.

Санционаре нахмурился. У иезуитов случалось порой всякое. И священник был не тот, что всегда.

— Ты говоришь, что воровал. Что ты крал?

— Достояние других людей, святой отец.

— Точнее.

— Деньги и вещи.

— Так. Теперь прелюбодеяние. Сколько раз ты прелюбодействовал с прошлой Пасхи?

— Я… не могу сказать, святой отец.

— Два раза или три? Или больше?

— Больше, святой отец.

— Плоть слаба. Ты не женат?

— Нет, святой отец.

— Не увлекаешься противоестественными практиками?

— Нет, святой отец! — ужаснулся Санционаре.

— Прелюбодеяния должно прекратить, сын мой. Тебе следует взять супругу. Сила освященного брака поможет укрепить плоть. Брак — вот ответ. Ты должен как следует об этом подумать, поскольку продолжение прелюбодейства проложит дорогу в пламя вечного проклятия. Ты понял?

— Да, святой отец.

Луиджи забеспокоился. Священник вел его в опасном направлении. Брак? О том, чтобы жениться на Адели, не могло быть и речи. Женившись на ней, о покое можно забыть навсегда. Ее ведь не остановишь, она, чего доброго, и в его дела нос сунет. С другой стороны, вечное проклятие немногим лучше.