В мае 1960 г. Хемингуэй и Кастро встретились в первый и, наверное, в последний раз. Это произошло во время соревнований по рыбной ловле на приз Хемингуэя. По всей видимости, Кастро с соблюдением всех правил поймал самую большую рыбу и выиграл первый приз. Когда Хемингуэй вручал приз — большой серебряный кубок, они с Кастро пообщались несколько минут. Кастро рассказал, как он обожает роман «По ком звонит колокол» и сколько почерпнул из него. Официальный фотограф сделал несколько снимков, на которых они стоят рядом и что-то говорят друг другу. Более высокий, чем Хемингуэй, Кастро в своей простой зеленой форме практически доминирует на снимках. Хемингуэй, радостный и воодушевленный, кажется стариком с его растрепанными седыми волосами и всклокоченной бородой. На левой руке у него наклеена полоска пластыря.

На следующее утро посыльный доставил комплект фотографий в Finca Vigía. Хемингуэй сделал на одном из снимков дарственную надпись: «Д-ру Фиделю Кастро… в знак дружбы». Кастро долгие годы держал этот снимок на стене своего кабинета рядом с фотографией отца. Хемингуэй вставил в рамку понравившийся ему больше всего снимок и поместил его на столе в Finca Vigía среди других памятных подарков и реликвий.

Не исключено, что соревнования по рыбной ловле были кульминацией кубинско-американских отношений в 1960 г. Как и Мэттьюз, Хемингуэй надеялся, что Соединенные Штаты предоставят Кубе кредит доверия. Они ждали уступок от Вашингтона больше, чем от Гаваны. Однако, когда Кастро поднимал ставку, президент Дуайт Эйзенхауэр удваивал ее. В мае Соединенные Штаты свернули оставшиеся программы помощи. В целом аполитичный Рене Вильярреаль, помощник Хемингуэя в Finca Vigía, слышал, как чертыхался по этому поводу Хемингуэй: он выдал «весь свой репертуар» оскорблений в адрес Эйзенхауэра и сказал, что его решение показало «диктаторское лицо Соединенных Штатов». Мэри не согласилась с ним, и после серьезной перепалки они отправились спать в разные спальни.

Еще хуже обстояло дело с квотой на сахар, которая гарантировала продажу основного кубинского экспортного продукта по хорошей цене Соединенным Штатам. Хемингуэй очень надеялся, что Соединенные Штаты не урежут ее. «Это был бы реальный удар. Это толкнуло бы Кубу к русским». Однако Четвертого июля — дата была выбрана неслучайно — Кастро организовал массовый антиамериканский митинг в центре Гаваны, а двумя днями позже Эйзенхауэр сократил квоту. В тот день писатель слушал радио каждые полчаса, начиная с шести утра, как будто надеялся, что новости станут более позитивными со временем.

Хемингуэй понимал, что это поворотная точка. Понимали это и в американском посольстве в Гаване, которое рекомендовало американским гражданам на Кубе покинуть страну.

Посол лично сообщил Хемингуэю об этой рекомендации. Высокий, аристократичный Бонсал, еще один выпускник Йеля, настолько старомодный, что называл в мемуарах свою жену не иначе как «г-жа Филип Бонсал», был давним и отзывчивым другом писателя. Он работал в International Telephone & Telegraph Company в Гаване до прихода в госдепартамент. Хемингуэй очень любил вспоминать о том, как он в 1930-х гг. ездил с Бонсалом в отпуск в Саламанку, в Испанию. Бонсал возобновил их дружеские отношения, когда стал послом вскоре после прихода Кастро к власти в 1959 г. Весной и летом 1960 г. он регулярно присутствовал на обедах в Finca Vigía.

Валери Данби-Смит, молодая секретарша Хемингуэя ирландского происхождения, присоединилась к писателю и дипломату во время одного из обедов и слышала, как Бонсал сообщил «важную, хотя и неофициальную» информацию из Вашингтона. Он повторил по памяти вопрос, который посольство задавало Вашингтону в ноябре 1959 г., о знаменитом экспатрианте, выступавшем в поддержку революции. Отношения между двумя странами продолжали ухудшаться. Кастро, казалось, делал все, чтобы настроить против себя правительство США, и американское руководство раздражало присутствие Хемингуэя на острове. Не мог бы он выбрать себе другое место для жительства и выступить против кубинского режима? Хемингуэй запротестовал: Finca Vigía — мой дом, а кубинцы — мои друзья и семья. Он сказал Бонсалу, что его дело писать книги, а не заниматься политикой. Кроме того, он неоднократно доказывал свою преданность, ни у кого и никогда не было причин усомниться в его верности Соединенным Штатам.

Бонсал не отступал. Дипломатично, но твердо он повторял, что понимает точку зрения Хемингуэя, но другие члены правительства США — нет. «Если писатель не готов вести себя как подобает публичной персоне, могут возникнуть неприятные последствия». Данби-Смит слышала, как у Бонсала вырвалось слово «предатель». Она также помнит, что Бонсал приехал на обед на следующей неделе и вновь сказал Хемингуэю «о необходимости сделать для себя выбор между страной и домом». Дальше разговор не клеился тем вечером. Старые друзья лишь заставляли себя болтать о всякой ерунде. Валери видела в глазах Хемингуэя слезы, когда они расставались.

Бонсал коснулся больной темы, заговорив с Хемингуэем о выборе между его домом и его страной и бросив в лицо американской легенде слово «предатель». Вопрос лояльности мучил писателя уже не одно десятилетие: и во времена гражданской войны в Испании, и в тот день в Нью-Йорке, когда он согласился стать советским шпионом, и в период красной угрозы конца 1940-х — начала 1950-х гг., и тогда в 1951 г., когда Баку Ланхему было отправлено письмо со словами о том, что он, Эрнест Хемингуэй, никогда не был «гребаным предателем». Писатель даже говорил с Бонсалом практически так же, как и с Ланхемом, а позднее с Хотчнером при обсуждении этого вопроса.

Проблема заключалась не только в том, что у писателя были близкие друзья на Кубе или что он прожил в Finca Vigía дольше, чем в любом другом месте. Его держало кое-что еще: он перенес на кубинскую революцию свои нереализованные надежды в отношении Испанской Республики. События 1936–1939 гг. все так же влияли на мировоззрение Хемингуэя в 1952–1960 гг. Республика оставалась главным делом его жизни. Поддержка Кастро была эквивалентом борьбы с Франко и Гитлером в Испании. Он не сражался на Кубе так, как делал это в Испании, но был далек от бездействия, хотя и говорил друзьям и прессе о своей отстраненности от кубинской политики. Но стоило появиться реальному шансу на реализацию этих надежд, как американский посол предложил отказаться от него навсегда. Неудивительно, что Валери вроде бы видела даже слезы.

Просьба Бонсала была очень убедительной, поскольку исходила от друга и центриста, который пытался, но не мог найти общих взглядов с Кастро, все больше превращавшемся в диктатора. Хемингуэю пришлось согласиться с тем, что аргумент посла имел под собой основание. Антиамериканская риторика Кастро стала чрезмерной, к тому же он угрожал американцам и американской собственности на острове. Усугубляло ситуацию и то, что в его речах время от времени проскакивали пассажи об «американцах… вроде Хемингуэя», белых воронах, поддерживавших революцию. Революция никогда не конфискует их собственность. По сведениям одного советского ученого, который жил и работал на Кубе, Кастро даже цитировал слова писателя в защиту революционной законности.