– Я его напугаю.

– А если он не испугается?

– Он испугается, – заверила меня Лара.

После чего спрыгнула с обрыва, спустилась по склону и присоединилась к Гобзикову. И они стали мыть кружки вместе.

Совместный труд совместно освобождает. И являет пример равноправия полов. Как это красиво – мальчик и девочка моют посуду! Что может быть трогательнее? Даже присоединиться захотелось.

Я вдруг вспомнил водяного. И почему-то подумал, что Гобзиков на самом деле испугается.

– Лучше разговаривать тише, – посоветовала Лара.

– Почему? – спросил я.

– Полдень же скоро, – ответил Гобзиков.

– Точно. Скоро полдень.

– И что, что полдень? – спросил я.

– Полуденница, – прошептал Гобзиков.

Быстро же разрушается критическое восприятие мира. Совсем недавно он строил радиоприемник, а теперь верит в полуденниц. Психика удивительно мобильна.

– Полуденница – это та, которая головы отрывает? – спросил я.

– Тише! – зашипел Гобзиков. – Она на самом деле головы отрывает! Полуденница – самая страшная ведьма...

– Ладно, пусть отрывает, – согласился я. – Пойдемте скорее, здесь как-то...

Слишком тихо было. Впрочем, я никогда не бывал в поле, может, в поле и должно быть тихо.

– Теперь надо идти медленно, – сказала Лара и выступила вперед. – Главное, не пропустить переход... Если пропустим, то...

– Переход? – спросил Гобзиков. – Переход здесь?

Лара кивнула.

Переход здесь. Вот и отлично. Ждал давно. Попереходим маленько, а потом и к дому. Я человек городской и усталый уже от приключений. К тому же у меня, кажется, тоже мозоль образуется на правой пятке. Или, может быть, на левой. Синдром Гобзикова, так-то.

А ей хоть бы что. Шагает. Ну почему девчонки все время врут? У них такая психология, вернее, психологическая установка. Вот, взять Мамайкину. Гонит направо-налево. Я у нее спрашиваю – Мамайкина, ты веришь в любовь? А она мне отвечает, ну конечно, да. А сама не верит. Вижу по ее круглым глазам. Не верит.

Интересно, а Лара верит?

Мы пробирались через траву.

Я оглядывался и видел, как поле постепенно задирается к горизонту, как оно медленно расползается вокруг, будто мы погружаемся в какую-то широкую воронку. В этом на самом деле было что-то необычное, мне вдруг действительно почудилось, что это поле как-то отодвинуто от остального мира, есть только поле и небо, а больше ничего. Всё.

Ну, и мы еще посередине.

Лара шагала первой. Медленно раздвигая высохшие стебли, осторожно, как по минному полю. Гобзиков за ней. Тоже настороженно и мягко. Я замыкал шествие, барабана не хватало. Для придания особого напряжения моменту. Или лучше бубна. Бубен в таких делах – самая мрачная вещь. Я представил Лару с бубном, скачущую вокруг костра, улыбнулся и спросил из осторожности:

– А оттуда к нам кто-нибудь может... Ну, проникнуть?

– Нет, – помотала головой Лара.

– Почему?

– Там никому нет дела до здесь, это во-первых. А во-вторых... С той стороны... Таким образом нельзя попасть. Это дорога только туда, долго объяснять... Но в зоне перехода может...

Чувствовалась река. Я подумал, что мы снова заблудились и снова бессмысленно вышли к реке, Гобзиков тоже, наверное, про это думал, он напряженно поглядывал на Лару и хромал на ненатертую ногу.

Поле было здоровое и заброшенное. Коричневая прошлогодняя трава, здорово похожая на лебеду. Наверное, так и должна выглядеть лебеда, мы изучали ее на ботанике, сейчас я, разумеется, все благополучно позабыл, но лебеда должна была быть именно такой. Унылой с виду.

И эта лебеда становилась все выше и выше, уже почти по плечи была. Хорошо хоть, она легко ломалась и осыпалась, так что после нас оставалась полоса выкрошенной растительности. В случае чего по ней можно будет вернуться...

Гобзиков свистнул.

– Тише ты, – сказал я. – Сами же говорили...

– А чего тише-то? – неожиданно громко сказал Гобзиков. – Полуденница утащит?

Лара кивнула.

– А нет никаких полуденниц.

Гобзиков остановился.

Ну вот, подумал я. Гобзиков опять пустился в психоз. Зачем мы его вообще взяли?

– Мы уже почти пришли, – негромко сказала Лара. – Сейчас ты увидишь...

– И что это я увижу? – нагло осведомился Гобзиков. – Что такого великолепного я увижу?

– Егор, ты чего это? – спросил я. – Опять...

– Надуть, значит, меня решили? – с обидой спросил Гобзиков.

– Тише, – попросила Лара. – Я же говорила, тут нельзя громко...

Гобзиков набычился.

– Вы сговорились. – Он обиженно на нас смотрел. – Я же слышал, как вы утром разговаривали...

Он не мог слышать. Было далеко. Никто не может слышать на таком расстоянии. Пытается, значит, нас на понт взять.

– Я слышал, когда посуду мыл, – крикнул Гобзиков. – Утром холодно было, в холод звуки лучше распространяются, вы лопухнулись...

– Мы не сговорились, – сказал я. – Тебе опять что-то примерещилось. Это была звуковая галлюцинация.

– Липа это была! – усмехнулся Гобзиков. – Все липа. Притащили меня сюда, поле какое-то дурацкое... При чем здесь поле, я точно знаю, что переход совсем не в поле! Ты все сожгла, а надо было бы прочитать хотя бы! Переход не в поле...

– Егор, подожди... – Лара попыталась его остановить. – Ты ошибаешься...

Гобзиков шагнул в сторону.

– За дурака меня решили выставить! Заботу решили проявить! Не настоящая карта, пусть дурачок уймется!

– Ты ведь на самом деле ничего не слышал! – Я попыталась схватить Гобзикова за руку. – А то, что услышал, ты не так понял. Не так! Совсем не так! Мы же...

– Успокоить меня, глупенького?! – заорал Гобзиков, зло глядя на Лару. – Что выдумки это все! А я тебе сначала поверил...

– Ну да, мы сговорились, – стала быстро объяснять Лара. – Но поле настоящее, Егор, тут нельзя...

Зря она раскололась. Я бы уболтал этого дурика. Он бы у меня во что угодно поверил. Главное – стоять на своем. Тупо стоять на своем, люди верят в то, во что хотят верить.

– Мы хотели... я хотела, чтобы ты увидел, что там страшно... Это настоящее поле, и переход тоже настоящий, тут нельзя...

– А идите-ка вы... Такие же гады! Такие же!

Гобзиков нырнул в траву.