Опередить, так сказать. Я думаю, что тут пол-отделения так сделало.

Тут ведь что: полежишь три дня, и у всех уже диагнозы общие. Чуть врач за порог — все утыкаются в свои планшеты и ну искать подробности, повышать осведомлённость.

Я по этому поводу расскажу тебе такую историю: в середине девяностых к нашей компании приблудился один человек, что поражал нас своей осведомлённостью. Например, набивался в гости и говорил: „Не надо адреса, я так найду“. И действительно приезжал вскоре с каким-то дорогим виски. Или, когда мы сидели в Строгинской пойме, выходил к нам из кустов. Довольно быстро мы поняли, что он никакой не чекист, а просто работает в банке, только работает в службе безопасности банка и имеет доступ к базам данных и телефонной пеленгации. Как-то общение сошло на нет, да и сам он исчез.

Фокусы у него были простые, конечно, не для рядового человека, но и не для Штирлица. Да я и сам как-то, не затратив ни копейки, находил людей в Москве вплоть до номера домашнего телефона и адреса. Просто в банке, понятно, возможности шире. Но разумные люди этим не хвастают, и то, что он больше не появлялся, мне показалось закономерным. Жизнь жестока к людям, которые покупаются на внешнюю оболочку профессий. Прекрасно быть красивым офицером и сплясать с Наташей Ростовой в белых лосинах и прекрасном мундире, но непременной составляющей является сначала ядро под Аустерлицем, а потом гнойная смерть в каких-то съёмных комнатах в Ярославле. То есть, сплясать — прекрасно, но это минут пять.

Так и с этими медицинскими знаниями — оно, конечно, хорошо, но лучше без этого знания как-то прожить до старости. А то у меня был сегодня диалог с медсестрой.

— Ничего, — говорит, — поможет укольчик-то. А не поможет, так завсегда у нас топор есть.

— Лучше уж веревочка, — отвечаю.

— С веревочкой долго мучиться будете.

— Нет, нет, — говорю, — у толстяков таких проблем нет. У них сразу шейные позвонки ломаются.

Она сомлела и выдохнула:

— Вы такой понимающий! Прямо как доктор!».

Он говорит: «…Я сейчас вспомнил, как моя сестра с брезгливым удивлением рассказывала про мужчину, что гордо произнёс за столом, такие вещи чаще всего за столом произносят, в середине вечера, что никто от него не делал абортов. Сестра моя тут же вспомнила, как забирала его подругу из больницы.

— Он примчался после, спустя два, что ли, часа, — какая-то была у них история, что-то было очень непросто, я уж не помню, я помню факт. Я молчу, конечно, и ничего ему не говорю. Но сейчас-то? Забыл, что ли?

Я ей тогда начал говорить, что именно забыл, и был в этот момент абсолютно искренен. Просто забыл.

Это не ложь. Сестра вычленяла из общей мировой лжи какую-то неглавную разновидность и думала, что это особый случай. Онанист Лёша может врать самому себе, что ему хорошо. Вася врать подруге Маше, что он втайне — гомосексуалист, но боится попробовать, Маша может врать ему, говоря, что она его любит. А пара любовников — Саша и Шура — давно надоели друг другу, но зачем-то не расстаются и врут, что завалены работой и сегодня не встретятся. Всех нас окружает пелена лжи, от мелочей до крупной трагической неправды, и выделить из этого тумана горсть воздуха невозможно. Это неразрешимая оптическая задача.

Ты проживаешь ещё год, потом другой — и смотришь на те же события совсем по-другому. Видишь, что тебе открылись новые обстоятельства, совы опять не то, чем они кажутся. А потом проходит ещё пять лет, и калейдоскоп перекладывает картинку ещё раз.

Так я рассуждал тогда. А сейчас я чувствую, что всё ещё удивительнее — вглядываюсь в обстоятельства своей жизни, и думаю, со мной ли это было вообще. Видимо, к какому-то возрасту события накапливаются настолько, что уже могут вызывать удивление. Я тебе рассказываю не о скелетах в шкафу, которые сознание пытается забыть, а вообще о событиях — теснятся передо мной какие-то люди, прожившие без тебя, после вашей дружбы, длинную параллельную жизнь. Лезут из кастрюли, как мишкина каша.

Очень странно, да».

Он говорит: «А я, знаешь, много думаю о непрожитых жизнях. Вот живёшь и понимаешь вдруг, что просиди чуть дольше в гостях или там отправься на каникулах с однокурсниками вместо стройотряда в байдарочный поход — стал бы совсем другим человеком.

Я так пару лет назад поехал как-то в лес — к таким людям из прошлого.

В лесу, куда я приехал, было множество людей и комаров. Комары пели свою протяжную песню, понемногу замерзая. Будто древние племена, комариный корм чадил кострами на высоких берегах реках реки. Сотни костров перемигивались в этой пересечённой местности.

Лежали у сосен груды велосипедов, где, будто дохлые рыбы, сушились каяки, и вёсла торчали как странные саженцы.

И я потому это тебе рассказываю, что этих людей я знал давно, да только не стал одним из них. Их технический навык вызывал во мне уважение, но круг их был замкнут почище масонского. Как-то я попал на какой-то день рождения, подсел на угол стола и уставился в телевизор. Все сидевшие за этим столом внимательно смотрели в этот телевизор. Грохотала горная речка, прыгали по ней байдарки, мелькали в белой пене оранжевые каски. Минут через двадцать я почувствовал себя неловко, а через сорок — во мне прибавилось мизантропии. Картинка на экране не менялась — грохотала река на порогах, и бросало в экран белой пеной. И тут, парень, понял я, что чужой на этом празднике жизни, потому как слеплен был из другого, не водяного теста.

А в лесу я слонялся среди друидских костров, зашёл на поляну, где тарахтел электрогенератор. Там была лесная дискотека, бренчали стеклом продавцы пива, а в углу, на возвышении, мерцал телевизор. И как в настоящем баре, картинка не имела никакого отношения к музыке. На экране было всё то же — вода, движение вёсел…

После этого, размазывая комаров по шее, я пошёл к своему жилью, где давно копошились мои знакомые. Немолодой мой приятель ворочался со своей престарелой подругой. Нравы были простые, как у всех стареющих туристов. Они мокро и звучно целовались, и я задремал, пропустив продолжение. Мужья и жёны остались в городе, а тут была совместная память о водяной пене и оранжевых касках….

Но прилетели, жужжа, комары. Я съел трёх из них, самых назойливых, и заставил себя уснуть.

Как только я закрыл глаза, на меня обрушился грохот горной речки, и прямо мне в лоб из сонного марева выскочил нос байдарки. Надо мне, чёрт, было тогда с ними в поход ехать, по рекам плыть, а так что — всю жизнь лётчиком, кроме неба и полосы ничего не видел».

Он задумчиво и перебирает складки одеяла и говорит: «Ты пойми, что меня всё время бесило, так история с авиакатастрофами. Людям всегда хочется узнать, отчего упал самолет, прямо в тот же день. Нет, я понимаю, есть родственники и друзья погибших. Есть множество людей, которые воспринимают катастрофу как личную обиду, да беда — расследование катастроф идёт месяц или два и даже тогда остаются вопросы. Я вот работал с инженером, что в комиссиях этих заседал, так он подтверждал. Смешливый, правда, был. Говорил, что если пассажир не пристёгнут, то лежит чёрти где, а если пристёгнут был, то сразу понятно кто где сидел. Только голые все, с них всё от удара срывает.