Эва сообщила о своих намерениях в речи, произнесенной 1 мая с балкона Каса Росада. 1 мая отмечался в Аргентине как День профсоюзов, и Пласа де Майо была забита толпами с плакатами, выражающими верность Перону.

«Мои возлюбленные «люди без пиджаков», – начала Эва, – в этот традиционный праздник аргентинских рабочих, в этот удивительный день Первого мая, в который все рабочие отмечают триумф народа и Перона над врагами и предателями родины, я хотела бы говорить от души, будучи исключительной, абсолютной сторонницей «людей без пиджаков».

«Я хочу говорить для Перона, для рабочих, для мужчин и женщин всего мира, которые хотели бы разделить с нами славу народа, поднявшего флаг, на котором написано «справедливость, свобода и независимость», на всех флагштоках родины».

«Я хотела бы, чтобы вы наделили меня властью, отдали мне чудесную и вечную власть рабочих, власть всех женщин, всех униженных, одним словом – всех «людей без пиджаков»…»

Четыре раза произносила она в этой речи: «Я хочу, чтобы вы наделили меня властью…» – и каждый раз делала паузу, ожидая, конечно, не просто аплодисментов. Но толпа не ответила ей; и ни один человек не выступил с призывом избрать ее.

Примерно в это время на улицах, практически на каждой стене, появился аккуратно нанесенный по трафарету лозунг:

Дата, разумеется, перекрывала следующий президентский срок. Слово «cumplir» означает «выполнять обещания» или «исполнять долг». Слово же «dignifica» – «благородная, облаченная саном» – выглядит несколько неуместным по отношению к Эве в то время, когда ее газета «Демокрасиа» готовилась напечатать истерические статьи, обвиняющие в исчезновении Браво истинных и воображаемых врагов.

Оппозиция была обречена на гонения, еще более жестокие, нежели те, от которых она страдала перед выборами 1946 года. Согласно новым декретам ей не позволялось сформировать какой бы то ни было коалиции, никакой новой партии, а всякая партия, которая не могла выставить своего кандидата, должна была быть распущена. Таким образом Перон не только лишил оппозицию возможности открыто объединиться против него – теперь ни одна партия не могла отозвать своего выдвиженца и убедить своих сторонников голосовать за какого-нибудь другого, более популярного оппозиционного кандидата. Радикальная партия, которая всегда была самой сильной из оппозиции, снова разделилась; одна фракция предпочитала кандидатов старой школы, а другая призывала искать новое, более энергичное руководство. Но каким-то образом они пришли к согласию, и были названы имена двух молодых депутатов: Рикардо Бальбина и Артуро Фрондизи. Обоим было за сорок, и до восшествия Перона они были неизвестными политиками, но открыто и мужественно противостояли ему и палате депутатов; они представляли наиболее либеральную часть радикалов. Но этот шанс был упущен; им не дали возможности выступать по радио – официально Перон провозгласил, что у них будет столько эфирного времени, сколько они смогут оплатить, но на самом деле ни одна станция не собиралась продавать им это время; только «Насьон» и выходящие нерегулярно подпольные листки сообщали об их выступлениях; никакие издательства не принимали их заказов, и они могли вывешивать только афиши, написанные от руки, и плакаты, которые печатали на собственных станках – в одном шаге от полиции, которая закрывала любую их типографию. Поскольку всякая критика правительства, невзирая на то, насколько ее подтверждали документальные доказательства, могла быть расценена как desacato, члены оппозиции после каждого собрания могли встретиться уже в тюрьме; Бальбин на протяжении всей предвыборной кампании то попадал за решетку, то выходил на свободу. Дома оппозиционеров были помечены позорными красными крестами. Доктор Паласос, который проходил по списку социалистов, заявил, что он собирается снять свою кандидатуру в знак протеста против невозможных условий, в которые поставлена оппозиция, но соратники по партии убедили его продолжать борьбу, поскольку, лишившись кандидата, партия на следующий день была бы распущена. Несмотря на все эти трудности, собрания радикалов в городе и в провинции посещались неплохо, в то время как Перонистская партия в некоторых отдаленных пуэбло облагала штрафами тех, кто уходил, не дожидаясь окончания ее митингов. Но люди не собирались голосовать против Перона, поскольку они слишком устали от постоянных посягательств на свое время и свой карман. Один из деревенских почтовых служащих выразил то, что чувствовали многие и многие: «Я не перонист, – сказал он. – Но что будет с пенсией, которую они мне пообещали, если я проголосую против?»

В Буэнос-Айресе перонистские плакаты зачастую разрисовывали и портили: «Нью-Йорк таймс» писала о том, что один шутник, которому надоели бесконечные надписи «Viva Peron!» заменил фразу на «Viva yo!» – «Да здравствую я!» – и вскоре то же самое можно было прочитать на всех улицах.

Оппозицию еще больше встревожило неожиданное объявление, что выборы передвинуты на 11 ноября, это изменение, как поначалу казалось, было сделано единственно для того, чтобы ввергнуть в замешательство, но, как выяснилось позже, оно имело целью проведение выборов до того, как страна будет переведена на карточки.

На ежегодном приеме для военных накануне 9 июля, Дня независимости, отсутствие Мерканте показалось многим подтверждением слухов о том, что Эва собирается занять его место кандидата в вице-президенты. Ходили разговоры, что он стал чересчур популярен в Ла-Плата, столице провинции Буэнос-Айрес, и проявлял недовольство существующим режимом.

За эти месяцы железнодорожники так и не смирились с ситуацией; двадцать семь их товарищей, арестованных в том же году, все еще ждали судебного разбирательства. Необыкновенно сильные дожди размыли землю и обнаружили тела десяти или двенадцати убитых, захороненных на мусорной свалке; полиция заявила, что не может установить их личности, и представила неправдоподобное объяснение, что это будто тела, украденные с кладбищ ради саванов; все это были мужчины среднего возраста, а все особые приметы были уничтожены. Их так никогда и не опознали, или, по крайней мере, эта информация не была опубликована, и ходили слухи о том, что то были тела убитых забастовщиков.

31 июля, в полночь, железнодорожные рабочие объявили всеобщую забастовку, на следующее утро в три тридцать на разных железнодорожных линиях гремели восемнадцать взрывов и был взорван мост. Взрывов могло бы оказаться и больше, если бы власти, которых, очевидно, о чем-то предупредили, не выставили охрану в стратегически важных пунктах. День или два Перон, казалось, был мало обеспокоен этими беспорядками – он, похоже, считал, что держит ситуацию под контролем, и до 3 августа не было принято никаких особых мер. 3 августа, поскольку машинисты не вернулись на работу в ожидавшийся срок, Перон снова объявил чрезвычайное положение и принудил железнодорожников прекратить стачку.

Забастовка была недостаточно хорошо организована, и рабочие не получили поддержки ни от студентов, которые совсем недавно выступали против исчезновения Браво, ни от военных, которые в то время планировали свой собственный мятеж. Перонистская пресса обвиняла во всем международный заговор, и «человек с улицы» до самого конца очень мало знал о том, что творится на самом деле.