Оккупация Норвегии в апреле 1940 года была стремительной и опустошительной. Нация осталась без лидера: король Хаакон отправился в Лондон, в изгнание. Норвежские фашисты, возглавляемые Видкуном Квислингом, получили власть над страной, создав марионеточное правительство, действовавшее по указке немцев. Относительно Норвегии планы Гитлера были несложны: защищать ее в случае атаки британцев, высасывать из страны все соки и прививать ей нацистскую идеологию. Однако норвежцы отказались быть насильно водворенными в число фашистских государств. Давление и угрозы привели лишь к ответному насилию. Весной 1942 года, говоря о непокорных норвежцах, Геббельс заявил: «Если они не научатся любить нас, им, по крайней мере, придется научиться нас бояться». Многие норвежцы действительно научились бояться нацистов, находясь под прессом учиненного гестапо террора, однако большинство предпочли учиться ненавидеть. Немногие граждане страны согласились сотрудничать с нацистами — некоторое число предателей находится всегда. Экстремистски настроенные и амбициозные вступили в нацистскую партию или добровольно присоединились к дивизии «Викинг» — норвежскому легиону, отправленному Гитлером на Восточный фронт. Квислинг — несамостоятельный, неумелый и фанатичный — получил редкий знак отличия: его имя ассоциировалось лишь с одним поступком — предательством, причем настолько прочно, что вскоре стало нарицательным. На противоположном нравственном полюсе активное норвежское Сопротивление организовывало протесты, забастовки, диверсии и даже политические убийства.

Между двумя полюсами — коллаборационизмом и Сопротивлением — большинство норвежцев питали к оккупантам угрюмую, дерзкую ненависть. В знак протеста многие носили скрепки на лацканах пиджаков. Скрепка — чисто норвежское изобретение: небольшой кусочек металла стал символом единства, объединения общества против оккупантов. Гнев норвежцев прорывался в небольших бунтах и актах неповиновения. В ресторанах официанты всегда первыми обслуживали своих соотечественников; норвежцы предпочитали перейти улицу, чтобы не встретиться взглядом с немцем, и всегда говорили только на норвежском; в автобусах никто не садился рядом с немцами, даже если салон был забит под завязку. Это пассивное сопротивление приводило оккупантов в такую ярость, что они ввели правило, согласно которому запрещалось ехать в автобусе стоя, если хотя бы одно место было свободно. Сотрудничавших с немцами избегали бывшие друзья, соседи, родственники: их редко осуждали вслух, однако они оказывались выброшенными из общества. Это коллективное холодное презрение, выказываемое оккупантам, которых норвежцы словно пытались выморозить из страны всеобщей холодностью, участники Сопротивления называли «ледяным фронтом».

Немцы и их норвежские приспешники искали отдохновения от всеобщей враждебности в тех немногих местах, где они могли беспрепятственно общаться, — таких, как отель «Ритц» и большой ресторан, получивший новое имя «Левенбрау», куда пускали лишь немцев и коллаборационистов. Но даже в этих местах, наглухо отгороженных от остальной Норвегии, по словам Чапмена, «была тяжелая атмосфера». Норвежцы считали Чапмена немцем и избегали его. Они односложно отвечали на его вопросы, смотрели с плохо скрываемым презрением, — как он вспоминал позднее, «как будто из-за стены ненависти». Во Франции он и близко не сталкивался с подобным антагонизмом. По натуре человек общительный, Эдди на собственной шкуре познавал, каково быть презираемым всеми вокруг.

Дискомфорт усугубляло и то, что его немецкие боссы, казалось, тоже смотрят на него с недоверием. Улыбчивый Джонни Хольст сопровождал его повсюду — дружелюбный, но внимательно следящий за каждым его шагом. Всевозможные официальные лица, то и дело появлявшиеся в отеле «Форбундс», «казались подозрительными и не были склонны к общению». Хитроумно составленный им вопрос об операциях разведки был встречен молчанием. Фон Грёнинг обещал ему «полную свободу», однако оба знали, что свобода Чапмена была далеко не полной. Представители абвера, встречаясь с ним, никогда не называли своих имен. Ему ни разу не было дозволено переступить порог местной штаб-квартиры абвера — целого комплекса квартир на Клингенбергате. Фон Грёнинг велел ему расслабиться и «не думать о работе». Поначалу он воспринял это как награду, однако постепенно понял, что этот принудительный отдых был лишь предосторожностью во имя безопасности, способом держать его в поле зрения.

Ему велели носить с собой пистолет, докладывать, если он почувствует за собой слежку, и никогда не попадать в поле зрения фотообъектива. Британские агенты, предупредил фон Грёнинг, несомненно ищут его, а быть может, даже хотят убить. Однако немцы тоже следили за ним. Впрочем, как и норвежцы.

Чапмен был в Осло уже несколько дней, когда в город наконец прибыл Вальтер Преториус, которого он знал как Уолтера Томаса, — грязный и растрепанный после трехдневного путешествия через Швецию и более, чем обычно, раздражительный. Преториус, успевший тем временем жениться на своей детской любви Фредерике, проходил в Берлине специальный курс подготовки для офицеров, направляющихся на Восточный фронт. Он был в ярости, услышав, что ему придется бросить учебу и вновь нянчиться с Чапменом. В отличие от фон Грёнинга, который был счастлив улизнуть из гигантской мясорубки, Преториус видел себя рыцарем-воителем в лучших старинных традициях. Убежденный нацист и антикоммунист, Преториус стремился, по его собственным словам, «сражаться с красными» и мечтал получить Железный крест (Чапмен заключил, что Томас страдает «героическим комплексом»). То изливающий из себя потоки нацистской пропаганды, то практикующийся в своих любимых английских народных танцах, Преториус вновь постоянно присутствовал в его жизни — экстравагантный, полностью лишенный чувства юмора и до крайности надоедливый. Через несколько дней Чапмен стал умолять фон Грёнинга отослать Преториуса, но его шеф, у которого тот вызывал не меньшее раздражение, сказал, что у Чапмена нет выбора: Берлин настаивал на том, чтобы на время подготовки отчета молодой нацист стал постоянным спутником Фрица. Ни тот ни другой не знали, что Преториус втайне готовит свой собственный отчет.

После двух недель постоянных допросов фон Грёнинг улетел в Берлин. В его портфеле лежала финальная версия отчета Чапмена, тщательно перепечатанная Молли Стирл. Чапмен наконец-то смог расслабиться, не ведая, что его судьба стала предметом ожесточенных дебатов в штаб-квартире абвера в Берлине: одна из группировок внутри германской секретной службы считала, что он достоин награды, тогда как другая призывала немедленно его ликвидировать. Доводы обеих сторон можно частично восстановить по материалам допросов сотрудников абвера, проводившихся после войны. Фон Грёнинг, естественно, был в числе сторонников Чапмена, указывая, что тот провел «единственную успешную диверсию» за всю историю диверсионного подразделения парижского департамента абвера. Его наиболее решительным оппонентом был новый глава парижского департамента фон Эшвеге, утверждавший, что Фриц либо работал под контролем британцев, либо был обыкновенным обманщиком, «бездельничавшим, будучи в Британии, и навравшим о своих подвигах».

Спор осложнялся внутренней борьбой за сферы влияния и личной неприязнью участников. По словам одного из офицеров абвера, присутствовавшего при обсуждении, фон Эшвеге «явственно считал, что все, сделанное ранее, никуда не годится, — подобное знакомо каждому из нас». С другой стороны, о фон Грёнинге он отзывался как о «человеке, который никогда не прислушивается к чужому мнению». Ожесточенные споры продолжались пять дней, пока решение не вынес, предположительно, лично Канарис. Абверу требовалась история успеха; не было никаких доказательств того, что Чапмен ведет двойную игру, зато имелось множество свидетельств, включая статьи в английских газетах, подтверждающих изложенное в его отчете. Он выказал достойную подражания храбрость на службе Германии, и поэтому его следует наградить, поздравить, во всем ему потакать — и не спускать с него глаз.