– Вы же – мальчик, Гена, русский мальчик. Я много чего знаю про вас. Она взглянула снизу: «Вы ведь вегетарианец, мяса не едите?»

Я кивнул. Она снова рассмеялась.

– Только не уезжайте, пожалуйста, в Америку надолго, вы нужны здесь.

Тут она допустила промах, я вздохнул облегченно.

– А вы, Юлия, не собираетесь никуда уехать?

– Собираемся, собираемся, Гена. В субботу едем. Сидим на вещах. И это – ужасно. То есть для меня это конец света в прямом смысле. Родители у меня врачи, им легче.

– А кто ваш муж? – вопрос вертелся у меня на языке.

– Муж? Мы в разводе, я еду без него. Он никогда не поехал бы в Израиль, он русский. А я, как вы понимаете, – она опять улыбнулась – еврейка.

Я закивал.

– И не говорите, ради Бога, что вы любите евреев, что вы в них души не чаете. Мы в нашем доме последние. Все разъехались. Такая здесь к ним любовь. У нее был черный-черный зрачок, он затягивал. Я встряхнулся.

– Разве только в России?

– Да, вы правы, Гена. Нелюбовь к евреям повсеместна. И причину трудно назвать. Судьба такая.

Мне понравилось, что она не стала развивать эту тему, в ней так же легко заплутаться, как и в рассуждениях о России. Объяснений можно набрать сколько угодно. Скажем: «еврейский народ слишком талантлив и умен – потому все ему завидуют» или «Бог покарал евреев за тяжкие грехи». Вообще мне начинало казаться, что у русских и евреев есть что-то общее – фатальность пути что ли.

– Слушайте, я хоть и не ясновидец, тоже могу вам кое-что рассказать про вас, хотите?

Она оживилась: «Конечно».

– Вам лет, – она нахмурилась, – впрочем, не важно, школу вы закончили с отличием, не знаю, были ли в ваше время медали.

Она кивнула. – Были, с серебряной.

– Золотую не дали из-за математики, ведь так? – она снова кивнула. – Теперь дальше. Учились вы на филологическом университета, кончили тоже с отличием. Вас оставили на кафедре. Лицо ее менялось, я не мог понять, что именно не совпадало.

– Хватит, Гена, что-то вы угадали. Но вы не учитываете специфики, вы – русский и в своей стране, а я еврейка – и здесь чужая. В университет меня не взяли, а когда поступала в педагогический, всех нас, евреев, объединили в одну группу – была негласная процентная норма, понятно? Я – единственная из всей группы была принята, не знаю уж почему. И насчет кафедры тоже, как оставить еврейку на кафедре русской литературы? Заведующий такого не мог допустить, хотя диплом у меня был лучший на курсе. – Она поднялась. – Давайте лучше мы с вами погуляем, а то сюда солнце пришло.

Мы пошли вверх по бульвару – я уж в который раз за сегодняшний день. По-моему, прохожие принимали нас за молодоженов, разница в возрасте абсолютно не ощущалась.

Мне было легко и интересно. Мне нравилось, что Юлия не нисходит ко мне, еще мне нравились ее голос и интонация, совсем не учительская. Я стал рассказывать ей про род Корсаковых, про Марью Ивановну. Оказалось, что «Грибоедовскую Москву» она читала давно и помнила плохо.

Мы гуляли часа полтора. Потом она заспешила, и мы повернули к дому. Когда мы подходили к четырнадцатому дому, дверь подъезда раскрылась, и из нее вышли Говенда, а следом долговязая, то бишь Лиза. Мы с Юлией вошли в подъезд. Я взглянул налево. Дверь с табличкой «Совет по делам молодежи» была заперта. Но у Говенды был ключ. Понятно, что эти двое вышли отсюда.

Я пришел домой около шести. Зверски голодный. Хотелось чего-нибудь эдакого, не вегетарианского. Вообще-то я не вегетарианец, я не прихотлив в еде, но мясо, если оно есть, предпочитаю моркови. Где-то я читал, что греки эпохи архаики обожали мясо, а в позднюю – классическую эпоху– их вкусы облагородились, и они перешли на овощи. В таком случае, я – архаист. В компании с Гомером. Юлии я сказал, что вегетарианец, по инерции. Я не был стопроцентно собой доволен, зачем под конец расхвастался? но настроение держалось неплохое. Вот только поесть бы! В холодильнике – пустота. В последние дни мне было не до магазинов. Пришлось позвонить Ленке, чтобы принесла пожрать и немедленно. Я встал под душ, потом улегся на диван, начал вспоминать разговор с Юлией.

Сколько ей может быть лет? Двадцать пять? Мало. Скорее всего, лет тридцать-тридцать пять, сынишка пятилетний, успела в школе поработать. В ней есть какая-то ребячливость, не вяжущаяся с понятием «дама». Но и настороженность, точно она чего-то все время боится. С другой стороны, она первая начала со мной разговор, явно хотела меня заинтересовать. Может, это у нее от профессии? Педагог должен завоевывать аудиторию.

Когда я рассказывал ей историю своей фамилии, она посетовала, что ничего не знает про свою (я не спросил какую). Но у нее есть версия. Версия прелюбопытная. Вот о ней, об этой версии, я сейчас и думал.

Юлия полагала, что после разрушения Иерусалимского Храма и рассеяния евреев по всему свету, её предки поселились в Испании. Они занялись предпринимательством и коммерцией – и процветали. Но как всегда в истории евреев (и русских тоже) внезапно наступила катастрофа. Евреям предложили или креститься или убраться из страны в двадцать четыре часа. И Юдины предки, не желая изменять заветам отцов, покинули обретенную ими родину, сели на корабль и поехали в неизвестность. Корабль привез их в Голландию, полуколонию тогдашней Испании, в чужую страну привез чужих людей. Но делать было нечего – Голландии нужны были их ум, сообразительность и деловая хватка, а накопленные ими деньги и золото остались в Испании, они приехали обобранными до нитки.

Голландия строилась, в ней шла промышленная революция, и евреям нравилось в ней участвовать. И Голландия им постепенно тоже понравилась. Хотя на первых порах разговаривали они между собой по-испански и песни пели, когда собирались, тоже испанские – романсы. Вот и Юдины предки никак не могли забыть неблагодарную родину и продолжали учить своих детей, наряду с еврейским, испанскому письму и испанским стихам.

Шло время и Голландия стала им родиной, они вросли в ее суровый быт. Зимой катались на коньках, летом – разводили тюльпаны, заговорили на тягучем голландском языке. Дела их шли успешно. Но изредка они ловили на себе косые взгляды местных, особенно в те дни, когда народ чего-то недополучал; сразу возникали разговоры, что в стране есть чужие, которых «приходится кормить», хотя давно уже кормили они, а не их.

Оставшиеся в Испании родственники-ренегаты передавали, что благословенная когда-то страна захирела и прозябает. С одной стороны, эта весть была приятна для самолюбия, с другой – горестна; и почтенные граждане Амстердама, услышав ее, думали о себе: «Надолго ли?» А потом в Амстердам приехал огромный человек с трубкой в зубах; удивительно, но это был царь. Наверное, в дикой России все такие. Он набирал людей для своей страны. Он тоже хотел устроить в ней промышленную революцию. И прадед Юлии решился. Он знал горное дело, был способным инженером, он поехал учить северных варваров добывать уголь и плавить металл, поехал один, без семьи, ненадолго.