— Это кровь Иисуса Христа, — сказал он. — Сбереженная в Кесарии, она была доставлена в Геную. Верные альбигойцы получили ее как свидетельство истины, хранителями которой они являются; когда ты почувствуешь, что силы твои убывают и надвигается смерть, устреми взор на этот камень, и на душе у тебя станет легко.

Я не могу в точности сказать ни сколько прошло времени, ни как убывала из нас жизнь. Знаю, многие умерли очень быстро — только из-за того, что лишились солнца. Первое время мы относили их тела в одну из дальних галерей и оставляли возле них крошечный светильник. Несколько минут он горел, потом гас. И силы наши тоже угасали. Мертвых уже не носили далеко, не оставляли им свет…

Несколько совершенных возложили на себя обязанность раздавать пишу. Сначала они соблюдали разумную экономию, потом их одолела усталость, и они перестали следить за справедливым распределением. Желающие приблизить смерть отказывались от пищи. Кое-кто хотел достичь того же результата, но наоборот — посредством обжорства. Некоторые хватали все, что могли, и заталкивали в углы про запас, а потом не находили спрятанное. Мы отправились к озеру и принесли в кувшинах отдававшей известью ледяной воды. Напившись этой воды вволю, многие отравились и умерли. Озеро производило совершенно особенное впечатление. Спящее в полупрозрачной каменной чаше, обрамленной скалистыми уступами, оно светилось бледным зеленоватым сиянием, словно в толще его таилась неведомая планета, осиянная мертвенным светом. Люди боялись стоять на берегу этого озера, к воде спускались только группами и при этом громко разговаривали.

Какой-то отважный отшельник, цепляясь за выбоины в камнях, добрался до противоположного берега. Мы видели, как он остановился, словно собираясь читать молитву, а затем застыл в ожидании смерти. На прощанье он помахал нам рукой. Отшельник был очень высок, а издалека его фигура и вовсе приобрела угрожающе гигантские размеры. Всякий раз, когда мы приходили за водой, тело его становилось все больше. Это невероятное разрастание мертвого отшельника лишь увеличивало ужас, внушенный озером.

Томление охватило альбигойцев, погребенных заживо в Орнолаке. Несколько молодых людей, отправившихся в темные глубины галерей, вернулись и принялись всех убеждать, что, если долго идти в северном направлении, выйдешь в узкий коридор, в конце которого, разгоняя окружающий мрак, брезжит дневной свет. По дороге они делали засечки, и теперь предлагали провести туда всех, кто пожелает. Но никто не встал: для тех, кто хотел сохранить свою веру, жизнь на земле стала невозможной. Многие были истощены до предела и предпочитали умереть, не делая лишних усилий. Люди отреклись от надежды вновь увидеть солнце.

Пришлось отказаться даже от скромного масляного освещения. Слабенькие фитили гасли один за другим. Когда зачадил последний светильник, я вгляделся в лица, склонившиеся над глиняным светочем, в котором угасал крохотный фитилек.

Среди них я узнал Эсклармонду д’Алион. Ее лицо полностью преобразилось и казалось одутловатым. Страдания обреченной жизни изменили его овал, сделали жестким взгляд. Оно еще хранило отпечаток прежней нежности — эфемерной, готовой испариться без следа. Облик, в котором когда-то я узрел воплощение совершенства, утратил свою чистоту, и это был последний увиденный мною образ — перед тем как мрак поглотил нас окончательно.

Когда последняя искра светильника взметнулась к свисавшим с потолка сталактитам и озарила бескрайнее пространство нашей гробницы, раздался приглушенный стон. Я сел, и скорбь моя превозмогла страх смерти.

Через некоторое время кто-то позвал меня сквозь тьму. На ощупь я двинулся на голос, спотыкаясь о распростертые тела, касаясь окоченевших членов, мраморных лиц. Немногие живые решили собраться вокруг Пейре Пажеса и умереть, держась за руки. Заняв свое место в цепочке, я услышал заунывный распев молитвы, которую товарищи мои передавали друг другу. Я не понимал смысла этих звуков, они умирали, не сумев пробиться в мое запертое сердце. Позднее — спустя час, а быть может, и день — в окутавшем меня сонном мороке возникли образы. Их плавная вереница потянулась передо мной. Сначала картины были приятные — в детстве такие заставляли меня смеяться. Затем появились люди, которых я когда-то знал: сейчас они, должно быть, находились либо в Тулузе, либо в каком-нибудь ином месте под солнцем; впрочем, возможно, многие из них уже принадлежали царству мертвых, куда вскоре предстояло вступить и мне. И я мог бы назвать по именам всех, словно эти имена были написаны у них на лбу. Люди перемещались по кругу, где в центре теплился тусклый свет, исходивший из запекшейся крови Иисуса Христа, спрятанной на груди Пейре Пажеса.

Свет этот завораживал меня. Он становился все ярче, пламя его зеленело, он был чудесен, невыразим. И я изумился, почему именно мне, с моими грубыми страстями, мне, жившему совершенно обыкновенной жизнью, выпало спасти божественную кровь и принести под землю, к ее верным избранникам. Я никогда не блистал умом, никогда не понимал возвышенных разговоров, которые вели в моем присутствии мудрые люди, и теперь запоздало сожалел, что не сумел в достаточной степени развить свой дух.

Но помимо сожалений, охвативших меня, мне показалось, что восприятие мое обострилось и непроницаемая пелена, окутывавшая мой разум, наконец прорвалась. Наверное, это была награда за перенесенные мною испытания. Некогда услышанные, но непонятые слова внезапно возвратились ко мне исполненными смысла: на темные вопросы возникли ясные ответы. Я испытал признательность ко многим людям, уразумел, сколь велика сыгранная ими роль. И как только вспомнил о них, они тотчас предстали перед мои взором: увидел философов, искавших мировую истину, Василида, Валентина, гностиков с их светоносными абстракциями. Воспитанники Александрийской школы излагали учение божественных эманаций. Я понял, почему Варфоломей держал в тайне свои поучения, почему с Мани живьем сняли кожу, почему Гипатию побили камнями. Понял причины странствий катарского папы Никиты, понял, почему согласно его решению именно Тулуза стала тем местом на земле, откуда предстояло воссиять свету истины. Я полюбил Никиту за его правильный выбор. Я понял то, чего прежде не понимал никогда: Святой Дух есть единение человека с бесконечным разумом.

Я долго жил в глупости, и когда почувствовал себя умным, возрадовался необычайно. Но тут мне явился персонаж в белом одеянии, заставивший исчезнуть все остальные образы. Я узнал скончавшегося много лет назад Папу Иннокентия. Он шел быстрым шагом, вперив в меня свой взор: таким давным-давно я увидел его в соборе Св. Иоанна. И меня охватило прежнее удивление, смешанное с ужасом. Внезапно Папа наклонился и с поразительной легкостью снял изумруд с груди Пейре Пажеса.

— Все реликвии принадлежат Церкви, — напомнил он мне.

Его лицо светилось пониманием и еще чем-то таким, что нельзя было сравнить ни с хитростью, ни с умением извлекать выгоду из любых обстоятельств. Папа поводил головой, символические павлиньи перья его тиары смотрели во все глаза, и он, указуя перстом на эти перья, проговорил:

— Я смотрю всеми своими глазами. И когда вижу, что на земле появилась очередная ересь, немедленно истребляю ее.