— Кто это? — спросил не глядя.

Ершик топтался поодаль в тени.

— Ершик.

— Он тебе кто?

— Никто.

— Не отсвечивай, Ершик, — посоветовал парень.

— Как это? — спросил срывающимся фальцетом Ершик.

— Не высовывайся, вот как, — и поцеловал Катю.

Встав на цыпочки, Катя тянулась к парню лицом, плечами, руками. Ершик не высовывался. Парень взял Катины волосы в горсть, потянул назад, поцеловал запрокинутое лицо, шею. Подумал, отпустил, развернул Катю, подтолкнул в спину:

— Ну, беги, малыш!

Катя побежала. Парень сунул руки в карманы, посвистел, покачался с носка на пятку и пошел прочь. Ершика он больше не замечал.

На следующий день после уроков Ершик выполз из-за школьного крыльца. Катя стояла на ступеньках, поводя плечиком.

— Кать… что теперь будет?

— Ты о чем?

— Ну… мне тебя больше не провожать?

— Почему? — Она смотрела не понимая. Летели черные волосы. Косил зеленый глаз.

— У тебя же теперь этот…

— Ах, Ершик! — пропела она. И еще два раза: — Ершик, Ершик! — и провела тыльной стороной руки по его щеке. — Ничего ты, Ершик, не понимаешь! Я его лю-блю! Лю-блю! А ты — совсем другое дело. Кстати, мама просила молока и хлеба. Зайдешь?

Она полезла за деньгами, но он уже выгребал из кармана мелочь и махал у нее перед лицом рукой — не надо, не надо, не надо!

— Так все по-прежнему? — крикнул на бегу.

— Конечно!

Парень провожал Катю не часто. Раз в неделю, по выходным. Подводил к подворотне, целовал, подталкивал в спину, уходил, насвистывая. Ершик отклеивался от стены, шел за Катей до подъезда. Однажды она вернулась одна. Он увидел ее издалека и не узнал. Крошечная сгорбленная фигурка шла, загребая землю носками туфель. Подошла, встала под фонарем, отбросив на стену огромную сгорбленную тень.

— Вот так вот, Ершик, — сказала фигурка Катиным голосом и заплакала.

— Хочешь, теперь я буду тебя целовать? — спросил он.

Катя всхлипнула, высморкалась, повела плечиком и улыбнулась.

Когда Катя решила поступать в педагогический, Ершик пошел вместе с ней. Все было как раньше, разве что Катя остриглась и теперь штриховала глаза еще гуще — французской тушью в длинном фиолетовом флакончике. А челку оставила. Значит, сама Катя тоже осталась прежней. В институте они все время были вместе. На лекциях, в читалке, в столовой, на картошке, в спортзале. На вечеринки тоже ходили вместе. Только Ершик был не с Катей, а при ней. И все это знали. Когда входили в зал, Катя легко отделялась от Ершика, как шлюпка от корабля-тяжеловеса, и устремлялась вперед, раздвигая толпу острыми локотками. Кто-то ее там, в толпе, подхватывал, обнимал, кружил. И она подхватывалась, обнималась, кружилась. Ершик стоял у стены, сцепив за спиной руки, и смотрел вперед требовательным немигающим взглядом, как будто нащупывал глазами свой блуждающий огонек. От жары конопушки на его лице загорались, и весь он пылал красным пожарным светом. Катя выскальзывала из толпы, обмахивалась ладошкой, тянула за собой нового кавалера. Проходя мимо Ершика, легонько касалась его рукой — мол, пошли, Ершик, нечего здесь больше делать. И он шел.

Катины кавалеры делились на три категории. Так Ершик определил для себя. Одни — приличные. Эти провожали Катю до подворотни, целовали в щечку, а то и вовсе пожимали руку и сдавали Ершику с рук на руки. Вторые — прилипалы. Эти тянули ее в подъезд, прижимали к стенке, шумно дышали, лезли под юбку. Катя хохотала, отбивалась, бормотала: «Да ну тебя, дурак, пусти!» Наконец вырывалась и убегала. Были третьи. Самые страшные. Их Катя брала за руку и вела вверх по лестнице, домой. Ершик оставался внизу, в подъезде. Садился на батарею. Ждал. Батарея была горячая и ребристая. Ершику на ней не сиделось. Он вскакивал, выбегал на улицу, кидал в лицо снег, возвращался обратно. Батарея прожигала насквозь. Однажды он принес с собой старое ватное одеяло. Постелил на батарею, лег и уснул. Проснулся от стука двери. Катя с кавалером спускались по лестнице вниз. Сквозь разводы на пыльном окне падал солнечный луч. Ершик понял, что наступило утро.

— А, Ершик! — сказала Катя, и из ее глаз, как от бенгальского огня, посыпались зеленые искры. — Молодец, что дождался. Ты на первую пару пойдешь?

Он кивнул.

— Скажи там, что я заболела, — и потянула кавалера обратно.

Когда они закончили институт, Ершик пошел работать в школу учителем русского и литературы. А Катя никуда не пошла. Потому что замуж вышла. И родилась у нее дочка.

Муж Кате достался совсем никудышный. Не то чтобы она сама так считала, но по всему выходило, что никудышный. Звали его Гогой, но Катя называла его на грузинский лад — Гоги.

— Огонь девка! — говорил Гоги, шлепая Катю пониже спины. — Ты там пойди сообрази.

Катя шла соображать. Гоги поворачивался к Ершику, щурил круглый совиный глаз.

— Ну, ты-то знаешь.

Ершик пожимал плечами.

— Да брось! Правда не знаешь? Ну ты даешь, братец! Да-а, жаль, что так получилось.

Ершик не знал, что у них там такое получилось, чего жаль Гоги, но кивал сочувственно.

В день свадьбы он явился с утра пораньше — вдруг что понадобится, а его нет. Катя выскочила в расстегнутом платье, с белой тряпкой в руках. Подскочила к зеркалу, стала прилаживать тряпку к голове.

— Пойди, пойди… — бормотала Катя.

Ершик хотел выйти, но Катя замычала что-то невнятное, замахала рукой.

— Да стой ты! Пойди цветы купи! Гоги спит, а невеста без цветов, сам понимаешь.

— Я купил, — сказал Ершик и протянул Кате букетик ландышей.

— Господи, Ершик! Розы купи! Белые розы!

Ершик побежал за розами. Потом за такси. Потом за бабушкой на Казанский вокзал. Потом за шампанским. Потом за хлебом. Потом гости разошлись. Бабушку положили в гостиной. Гоги отнесли в спальню. Ершик налил Кате чаю.

— Ты его любишь?

— Смешной ты, Ершик. Любишь — не любишь. У нас ребенок будет.

Ребенок был похож на клюквенное мороженое. Что-то серо-буро-малиновое, сбитое в маленький сморщенный брикетик. Ершик приподнял краешек одеяла, посмотрел в белесые младенческие глазки и наклонился, чтобы лизнуть фруктовый лобик.

— С ума сошел! — сказала Катя. — Бактерии.

Ребенка звали Аленушка.

Выращивать Аленушку Ершик начал месяцев за шесть до ее рождения. После уроков ураганом проносился по магазинам, сметал все фрукты и соки, прибегал к Кате, грел ей обед.

— Ты опять не съела ни одного банана! — говорил страшным голосом, появляясь на пороге комнаты с гроздью подгнивших бананов.