Марина высказалась давно и определенно: трахни ее, доктор, и весь разговор. Маньячка. Идиотка. Леву поражало, что она была абсолютно искренней в эти минуты (а минуты эти, как правило, были в постели, потом, после всего), даже и тени сомнения не возникало, что это честная игра, да, такой честный извращенный бред, но в ее устах это не выглядело бредом, просто ярко выраженное сексуальное желание, вуайеризм, так же это называется, она хотела сквозь зеркало, сквозь тайные шторки, как в американских фильмах, увидеть, как он это делает – вот что это было такое, и это было противно, и он никак не мог понять одного: ревность это или нет, нет, не ревность, ревности не было совершенно, вся ее ревность была сосредоточена на Лизе, только на Лизе, молчаливая, страшная, страстная ревность, а здесь ее толкала какая-то извращенная игра, ей хотелось играть, играть с ним до конца, до края, до донышка, а ему этого не хотелось совершенно, его мутило от этих слов, но ее это не останавливало, она заводилась снова и снова: ты ее видел сегодня, ну как, ну что, пригласи ее, что значит она не хочет, ну куда-нибудь, ну в кино, там темно, положишь руку ей вот так, серьезно, и не надо слов, о любви иногда можно не говорить словами, слыхал об этом, что значит откуда взяла, оттуда, по глазам вижу, что хочешь, необязательно в твоем положении любить одну женщину, больше того, в твоем положении любить одну женщину это низко и неинтересно, доктор, ну доктор, ну ты такой… я знаю, да, ты честный человек, но ради меня, ты же любишь меня, я этого очень хочу, ты даже не представляешь, как я этого хочу, это меня заводит сильнее, чем все, что ты делаешь со мной, ну поверь, просто на слово, поверь, я клянусь, что не буду мешать, я буду тихая и покорная раба, я даже не спрошу ни о чем, я сама догадаюсь, ну доктор, доктор!… Либо он уходил, просто вставал и уходил на кухню, шел на двор, на балкон, куда-нибудь, чтобы ее не видеть, либо затыкал ей рот своим ртом, молчи, молчи, хватит, сумасшедшая мамочка, ты меня довела, довела, замолчи, я тебя хочу, тебя…

В общем, с Мариной об этом, конечно, нельзя было поговорить. И даже если б этого ее извращения не было – он бы все равно с ней не говорил про Дашу, – ну бред, так же нельзя, на самом деле. Или все-таки можно? Или она этого на самом деле ждет?

Калинкин тоже – какой с ним разговор о Даше?

Никакого.

Для него она была и оставалась угрозой номер один, как Америка для России, или наоборот, что бы там с ней ни происходило, в каких бы выражениях, в какой бы тональности он не изображал ее мучительный кризис, ее тихое согласие ждать, терпеть, свою жалость к ней, свое отношение к этому женскому горю – Калинкин оставался грубо непроходим и резко нетерпим к любой мысли о сближении: да пошел ты в жопу, Лева, да я вижу, что у тебя с ней, мне не надо это объяснять, мне не надо говорить, какая она, и все такое, никакая она не мать, просто у нее есть на ребенка определенные права, да, ты мне это рассказал, я согласился, но дальше я не пойду, и не проси, и не надо делать из нас союзников по общему делу, нет у нас с ней общего дела, нет и не может быть, никогда, запомни, пожалуйста, раз и навсегда, Петька сам решит этот вопрос, когда вырастет, а пока пусть видится, если надо, но пока ей это не надо, насколько я понимаю, может, и вообще не надо, это было бы лучше всего, хочешь жениться, женись, заведи с ней своего ребенка, но моего тогда уж не трогай, ты меня хорошо понял, я ясно выразил свою мысль?

Так что поговорить о Даше было фактически не с кем, и он начал разговаривать с Ниной, постепенно втянулся, разговаривал все яснее, все отчетливей.

Он сидел на лавочке, курил и пытался дождаться ее следующей реплики. Нина молчала осуждающе. А молчать она умела. Очень подолгу, очень, он хорошо это помнил…

* * *

– Значит, говоришь, у тебя любовь? Большая и чистая? – спросил Б. 3. достаточно резко, хотя и сохранил в голосе (не без усилия – как теперь понимал Лева) некоторую степень прохладной нейтральности. – Значит у тебя любовь, большая и чистая, и ты поэтому отказываешься от сеанса?

– Да, – подтвердил Лева и понял, что надо смотреть в глаза. Иначе ничего не выйдет.

– Понятно, – Б. 3. как-то тоскливо посмотрел на свои аквариумы. – Ну что ж… Но надеюсь, ты понимаешь, что эффект от лечения будет совсем другой, если ты не пойдешь на сеанс? Весь наш труд последнего месяца, все наши усилия – все насмарку. А что мама, она согласна?

Лева молча кивнул. Эта часть разговора была самой неприятной – он подводил всех: врачей, маму, самого Б. 3., но все уже было решено, и надо было стоять до конца на своем. Да, дурак, да, идиот, делайте что хотите. Но он так решил.

– Ну что ж, – повторил Б. 3. два этих незначительных междометия, но Лева понимал, что в них для него содержится какая-то надежда, и воспрял духом, набычился, напрягся, – это твое дело, Лева. В конце концов. Хоть это и не по правилам, честно говоря, первый случай такой на моей памяти, мы тебя оставим в отделении. – (А Лева готовился к худшему, что выставят вон, но сдаваться он не собирался, выставят так выставят, будет приезжать, стоять у ворот, на сеанс все равно не согласится.) – Мы тебя оставим, еще на месяц. Как ты хочешь. Но только я тебя прошу – давай без глупостей. По-прежнему работай в группе, занимайся, соблюдай режим, и это… не очень задуривай ей голову, ладно? Ей ведь тоже надо выздоравливать, ты понимаешь это?

Б. 3. молча, оценивающе смотрел на него. И, наконец, улыбнулся.

– Ладно, иди. Рыцарь. Все вот это, что мы с тобой говорили, остается между нами. Об этом знают три человека – ты, я, мама. Ну да, четыре. Но она, я надеюсь, никому не скажет.

Лева молча помотал головой. Хотя до конца не был уверен.

– Лечащему врачу я скажу, что ты как бы не готов, еще хочешь поработать с логопедом, все такое. Ничего страшного. Но вообще ты меня удивил. Да. Ну ладно, иди, Лева, иди. Всё.

Он вышел из кабинете счастливый, да что там, просто шатаясь от счастья. Еще целый месяц! Вместе с ней! Видеть ее каждый день! Все-таки Б. 3. – мощная личность. Не стал на него давить, угрожать. Просто подержал на ладони его жизнь, его сердце – и мягко выпустил.

Вот это была демонстрация огромной силы – как потом понял Лева. Огромной силы. Огромной воли. Сдержать раздражение, не наорать, не выгнать, не выставить вон. Стерпеть эту наглую выходку – ради него, ради Левы. Достоин он ли такого отношения? Был ли он достоин? В очередной раз Б. 3. показал себя как бог. Не как врач, а как бог, управляющий судьбами.

… В первый раз он сказал об этом Нине в Нескучном саду. Во время очередной «речевой практики». На практику он давно уже забил, просто сидел с ней часами на лавочке, и все.

– Что? – возмутилась она. – Зачем? Ты с ума сошел?

– Нет, не сошел, – упрямо сказал он и приблизил свое лицо к ее плечу, наклонился. – Я с тобой хочу быть. Понимаешь? Здесь. Я не хочу никуда уходить. От тебя.

– А меня ты спросил? – сощурилась она, и глаза сверкнули особой искрой, тяжелой, гневной. Ох как он это любил. – А может, я не хочу? Что от этого изменится? Ну что? Все равно ты потом уйдешь. И я уйду. Все равно это кончится. Неужели ты не понимаешь?