Нинн шевельнулась, добавив новый слой к окутавшему его холоду. Холод, сковавший его конечности, добрался до самого сердца.

Он с самого начала знал, что это неправильно. Знал же?

Нет.

Она была права. Когда говорила, что ему промыли мозги. И ему хотелось промыть их снова, начать сначала, нырнуть обратно в безразличное механическое существование, в ко­тором ошибки не вгрызались в его нутро. В котором он был бы доволен, победив в сложном бою и трахнув красивую женщину.

И не гадал бы сейчас, кем он станет для Нинн, если она при­дет в себя. Если она снова станет Одри. Если она разорвется на части, с той же яростью, с какой ее дар взрывается фейер­верком. Жизнь в темноте — это одно. А знание того, что его окружает и определяет — совсем другое. Он мог выдержать эту тьму и даже довольствоваться ею, но Нинн стала его парт­нером на благо ему же. Его разум смог коснуться Тишины и Харка. Осознать их комфорт. Их связь, их свет, их клятву.

Но кем он будет, если продолжит удерживать Нинн вдали от сына?

— Ты действительно отключился, — раздался мягкий ото сна голос.

— Хм?

— Я уже дважды тебя звала.

Лето открыл глаза и увидел Нинн, приподнявшуюся на локте, чтобы вглядеться в его лицо. Она коснулась его бро­вей. Он глубоко вдохнул. Наслаждение ее расслабленной, от­дохнувшей красотой было одновременно болью и бальзамом. Он не должен был испытывать к ней чувств. Он должен был сделать ее тренировки сильнее, грубее, напряженнее — что­бы защитить свою семью. И ничего больше. Он и не пред­ставлял, что его способность к альтруизму распространяет­ся не только на родных.

— И что происходит сейчас у тебя в голове?

Лето заставил себя улыбнуться.

— Ты изменилась настолько, что вдруг решила, будто в этой голове что-то есть?

— Изменилась? — Она нахмурилась, тонкие брови со­шлись. — К лучшему, я надеюсь.

Он поддался желанию согреть их остывшие тела и подхва­тил с пола скомканное одеяло.

— Изменилась, — тихо повторил он.

— Нет, нет, — она стряхнула одеяло и поднялась с крова­ти. — Я хочу взглянуть на мою татуировку. Ее я, по крайней мере, помню. — Снова пауза. Снова нахмуренные брови. — Я по-прежнему...

Лето сел.

— Что?

— По-прежнему теряю время.

— А что ты помнишь?

— Тебя, отрывочно. — Она склонила голову и натянула мятые хлопковые шорты.

Он не смог противиться искушению, поэтому тоже под­нялся и обнял ее со спины, застыв на середине комнаты. Ее дракон, казалось, светился в рассеянном свете.

— И что за отрывки?

Она повернулась и улыбнулась ему в подмышку.

— Как насчет картинки того, как ты кончаешь? Это ши­карный отрывок.

— Ведьма, — прошептал он ей в волосы. — Расскажи про другие.

— Ты держишь мое лицо, а Ламот прожигает мне спину. Я хочу увидеть, что он там натворил. Мне кажется, я это за­служила, не так ли?

Оттягивать неизбежное он больше не мог. И кивнул.

В комнате было только одно зеркало, над раковиной, по­этому он снял со стены нагрудную пластину доспеха. Отпо­лированную до такого блеска, что она вполне могла заменить зеркало. Нинн отобрала у него пластину и завела ее за спи­ну. Осознание вызвало у нее тихий вздох.

— Это не змея.

— Нет.

Она присмотрелась.

— Это... Лето, что это значит? Это Ламот сделал?

— Нет, — повторил он мрачно, словно сообщая о чьей-то смерти. — Я ему велел.

Резко повернувшись, она швырнула пластину ему в руки. На ее лице читалась сильная, чистая ярость. За минувшие двенадцать часов он видел ее решительной, измотанной, тор­жествующей, испуганной, страстной. Сейчас она выглядела так, словно готова была содрать с него кожу и сшить из нее новый доспех.

— И почему же? Шутить о том, что я теперь такой же чем­пион, как и ты, было здорово, но это уже не смешно.

— О чем ты?

Она ткнула пальцами в его виски.

— Об этом, Драконий ублюдок. Ты позволил ему прожечь мою кожу и при этом отказал в получении знака Астеров. Я до сих пор настолько плохой новичок, что не заслуживаю того, чего добилась? Я сражалась за них не хуже, чем ты.

Лето хотелось схватить булаву и разнести все вокруг в кло­чья. А затем начать снова и пройтись по тому, что не уцеле­ло в первый раз. Он спас ее от вечного клейма семьи, кото­рая разрушила ее жизнь, а Нинн превратила его поступок в какое-то мерзкое соревнование. Подобной насмешки судь­бы хватило, чтобы пробить его решимость не изменяться.

Но изменения не оставляли его в покое. Первый же шаг в тренировочную комнату Одри МакЛарен стал первым ша­гом на пути к этому моменту. Важные события обычно ред­ко удается распознать сразу.

Скажи ей правду.

Оберегай ее от правды.

Мышц и силы было недостаточно для решения этой зада­чи. Но их могло быть достаточно для того, чтобы сохранить ей жизнь и добиться цели, о которой она забыла. Теперь, что бы он ни сделал, ему не обнять Нинн. Она станет его врагом: об этом ясно говорило выражение ее лица. И осознание впи­валось иглами в его суставы, пока любое движение — впе­ред, назад, и даже просто попытка стоять на месте — не пре­вратилось в боль.

Безопасность для ее рассудка — а со временем и безопас­ность ее сына — строились на превращении в ее врага. Она будет ненавидеть время в его компании, но она упряма, и эта ненависть сделает ее сильнее.

— Да, — слова падали тяжело. — Я запретил ему исполь­зовать символ семьи.

Единственным ответом стали ее раздувающиеся ноздри. Со спутанными волосами и все еще обнаженной грудью она сейчас выглядела как дикарка Пендрей, а не как женщина с королевской кровью Тигони.

— Значит, пойдем сложным путем, lonayip дерьмовый. Я буду драться рядом с тобой, чемпион, но в следующий раз не жди от меня предупреждений. Об использовании моего дара ты узнаешь только когда он швырнет тебя на пол и оста­вит лежать дымящейся кучей дерьма.

Она заслужила право на свою ярость. И он заслужил пра­во на свою, вот только пока не знал, на что же ее нацелить.

Скрестив руки, он решил отступить на прежние позиции. На старое место. Он жил в этом комплексе достаточно дол­го, чтобы суметь почти убедить себя, что здесь его истинный дом — чтобы не ненавидеть то существо, в которое он пре­вратился.

— И что это значит, неофит? — спросил он, старой на­смешкой восстанавливая дистанцию между ними.

— Это значит, что, когда мы опять войдем в Клетку, ты бу­дешь сражаться и против меня.

— Если ты согласен, — сказал Харк, этот вечно улыбающий­ся придурок, — то сегодня именно тот день.