— Получила плохие новости от Александра!

— Да.

— Когда он возвращается?

— Никогда.

— Что?

— Прочти письмо.

Он взял письмо, медленно прочел, хмуря брови. Дойдя до последней строчки, он воскликнул:

— Ну ничего себе!

Франсуаза допечатала фразу и вынула страницу из машинки.

— Так поступать отвратительно! — воскликнул Николя.

— Почему? Он откровенен. Вместо того чтобы ломать комедию, говорит, что думает…

— Не говорит — пишет!

— Потому что он только там все наконец осознал.

— Значит, по-твоему, если бы он не уехал?..

— Это ничего бы не изменило. Просто он понял бы несколько позже, только и всего.

— Понял что?

— Что… что я не та жена, которая была ему нужна.

— Черт, да ты ведь его защищаешь!

Франсуаза вдруг поняла, какой странной должна казаться окружающим ее реакция. Но она ничего не могла с собой поделать: нелепая гордость не позволяла ей возложить вину на Александра. Ей казалось, что, обвиняя его, она отрекалась от себя, унижала. Франсуаза вставила чистый лист в машинку, установила поля.

— Ясно! — проворчал Николя. — Значит, ты сама во всем виновата!

— Я этого не говорила. Моя вина, его вина, разве это важно между мной и Александром?

Она кусала губы, чувствуя подступающие слезы. Нет, только не перед Николя!

— Я рад, что ты так все воспринимаешь, — сказал он. — Но ты не можешь запретить мне считать, что Александр повел себя, как мерзавец. Нельзя подобным образом бросать такую женщину, как ты, если только он не бездушная скотина. Но, вообще-то, я уверен, что тебе ужасно повезло! Ты ошиблась, выйдя за него замуж. Во-первых, он слишком старый!

Она улыбнулась.

— Александр старый?

— А что, не так?

— У него нет возраста!

— Вот-вот! Ни возраста, ни умения держать слово, ни дома, ни друзей, ни детей, ни жены…

— Думаешь, мне приятно это слушать?

— У меня другая цель — я хочу открыть тебе глаза!

Николя метался по комнате, и вид у него был одновременно взбешенный и дружелюбный. Франсуаза думала о том, как счастлив он был обрести отца, стать его другом. «А в письме Александра нет ни одного слова о сыне! Ему сейчас, должно быть, еще труднее, чем мне!» — сказала она себе.

— Что ты собираешься делать? — внезапно спросил Николя.

— Посмотрим… В любом случае, не хочу, чтобы кто-нибудь знал! Никому не говори!

— Не скажу, но рано или поздно тебе самой придется это сделать!

— Нет.

— А как ты будешь объяснять вечное отсутствие Александра?

Она опустила голову. Николя прав: она должна будет поставить семью в известность. Они станут ее жалеть — попытаются утешить, начнут советоваться у нее за спиной, как выйти из прискорбной ситуации. Она уже сейчас страдала из-за благих намерений.

— В любом случае я останусь здесь! — твердо сказала она.

— Мы выплывем, выберемся из этого кавардака вдвоем! — прошептал Николя.

Она с яростью обвела глазами комнату. Эти стены наводили на Франсуазу ужас, казались ей виновниками поражения. Чувствуя пульсирующую боль в затылке, она вздохнула:

— Боже! Я уже ничего не понимаю!

— Ладно, — сказал Николя с грубовато-веселым смехом. — Квартира — дело десятое! Не здесь, так в другом месте! Что бы ни случилось, тебе не о чем волноваться! Со мной тебе ничто не угрожает! Я не оставлю тебя, как Александр! Увидишь, мы славно заживем вдвоем!

Франсуаза боролась с горько-сладким чувством, нервы ее были так издерганы, что ее почти ранила чужая доброта, она воспринимала ее сейчас как утонченную форму жестокости. Она сказала, чтобы раз и навсегда покончить с горькими мыслями:

— Работу я так и не закончила, а ведь обещала отдать в половине седьмого!

— Тебе много осталось?

— Нет… Чуть меньше страницы. Но уже пять минут седьмого.

— Так давай, печатай поскорее свою ерунду! Возьмем такси. Раз уж я при деньгах!

Франсуаза пулеметными очередями допечатала страницу, запихнула бумаги в портфельчик и ринулась из квартиры. Николя бежал следом. В такси она вылила раздражение на беззаботного водителя и ужасные пробки. Уверенная, что они не успеют, Франсуаза ужасно удивилась, увидев, что дверь в помещение «Топ-Копи» все еще открыта.

Николя остался ждать ее на улице. Он ходил по тротуару, стараясь понять, почему чувствует себя таким счастливым, когда для Франсуазы, судя по всему, все складывается плохо.

Вошла Аньес, чтобы поменять тарелки, и разговор прервался. Мадлен отказалась от сыра и взяла из корзинки яблоко. Путешествие утомило ее. Больше она никогда не поедет в Париж на машине! Филипп, сидевший напротив, тоже проигнорировал сыр. Как же давно они в последний раз вот так же обедали вдвоем! Откинувшись на спинку стула, Филипп нетерпеливо следил за служанкой, хлопотавшей вокруг стола. Наконец Аньес вышла, плотно прикрыв за собой дверь. Филипп посмотрел на Мадлен, и она прочла в его глазах грусть, раздражение и приглашение к разговору. Он явно ждал, что она проявит инициативу в разговоре.

— Прости, — прошептала Мадлен, — но я не могу жалеть тебя!

— А я тебя об этом и не прошу! — пробурчал он в ответ.

— Это было так предсказуемо!

— Неужели?

— Перестань, Филипп! Ты изменял ей, она изменяла тебе, у каждого из вас была своя жизнь…

— Только не в последнее время, Мадлен. Я очень переменился. И надеялся, что она тоже…

— Переменится? Кароль? Ты шутишь, Филипп! Поверь, ты еще дешево отделался. Сейчас тебе все еще больно, ты потрясен, но позже, вот увидишь…

Филипп усталым тоном перебил сестру:

— Ничего я не увижу.

Мадлен оставила недоеденную половину яблока на тарелке.

— Невкусное? — спросил Филипп.

— Мучнистое.

— Возьми другое.

— Не хочу, спасибо.

Они перешли в гостиную. Мебель стояла на привычных местах, освещение осталось прежним, и все же Мадлен казалось, что обстановка комнаты — всего лишь холодная копия прежней. Теперь здесь не хватало того едва уловимого оттенка беспорядка, который женщина со вкусом как будто намеренно оставляет повсюду, где появляется. После ухода Кароль все в доме словно застыло. Аньес, наверное, очень старалась сделать все, «как мадам», вот только рука у нее была не такая легкая. Подушки, стоявшие рядком на диване, напоминали детали детского конструктора; маленькие старинные коробочки на журнальном столике казались выставленными на продажу; складки гардин в подхватах падали вниз с почти военной жесткостью.