— Что творит, сволочь… — нетерпеливо прошептал Нечаев, пытаясь обойти наглеца слева — «рэнджровер» тоже принял влево.

— Негодяй… — произнес Коттон. — Не видит, спешим…

Лютый посигналил дальним светом — никакого эффекта. Подал звуковой сигнал — джип по-прежнему упрямо и нагло блокировал проезд.

Это очень походило на классический дорожный наезд — ведь не сельские пэтэушники на папиной машине катаются по местным клубам да дискотекам!

Кто именно: Сухарев? Рябина? Или менты-беспредельщики взяли у знакомых бандитов тачку покататься?!

Какая разница — теперь не до того. Да и разницы, если разобраться, никакой и нет…

Нечаев, мельком взглянув на Коттона, извлек из кармана пистолет Заводного. Пахан, быстро оценив ситуацию, также достал оружие.

Тем временем «рэнджровер», чуть оторвавшись вперед, быстро остановился, загородив корпусом проезд — съезды с шоссе были довольно круты, и Лютому также пришлось притормозить.

Дверца дивной английской машины быстро открылась, и слепой свет фар выхватил из полутьмы шоссе классический, до боли знакомый московский типаж: шкафообразная фигура, коротко стриженная голова, спортивный костюм, крученая золотая цепь на шее…

Двое точно таких же, но без цепей, вышли с другой стороны, встав рядом с джипом.

— М-да, приплыли… — Нечаев, помня об эффекте внезапности, спрятал оружие под полу куртки. — Так что — стрелять?

Тем временем бандит вразвалочку подошел к «бимеру» — он уже хотел было что-то сказать водителю, но, едва заметив на переднем сидении пассажира, сразу же отпрянул.

— Дядя Леша? Вы?

— Да, это я, — скрипуче ответил старик, и по его интонациям Лютый понял — на этот раз все обойдется. — Что это вы нас гоп-стопнуть решили? Никак, на меня наехать надумали?

— Простите, дядя Леша, мы не знали, что это ваша машина…

На первый взгляд было довольно странным, что этот здоровенный амбал так почтительно разговаривает с тщедушным стариком, которого, имей он желание, мог бы убить с одного удара — но только на первый взгляд. Пять синих точек на кисти руки, то есть портак «один в четырех стенах» и вытатуированный специфический перстень, символ, понятный лишь посвященным, свидетельствовали: этот амбал уже прошел тюремные университеты, и прекрасно понимает, как надо вести себя в присутствии уважаемого вора в законе…

— Это моя машина, и я спешу, — коротко отрезал старик.

— А мы подумали — фраерок какой-то московский по вечерней прохладе гонит, под «крутых» закосить решил, вот и надумали поразвлечься, дербануть, — оправдывался амбал виновато, во все глаза глядя на законного вора; он будто бы не верил, что перед ним тот самый легендарный пахан, о котором и в Москве, и на многочисленных СИЗО, пересылках, зонах и централах еще лет десять назад ходили самые невероятные легенды.

— Так ты что — не веришь, что это я? — наконец, законный вор догадался о причинах такой странной реакции амбала.

— Да недавно параша покатила по Москве, что умерли вы… Или завалили. В гараже каком-то. И Вареник, жулик ваш, вроде бы Богу душу на Бутырке отдал.

— Насчет Вареника — правда, — печально вздохнул пахан, — а что касается моей смерти, то слухи о ней сильно преувеличены.

— Может быть, помочь чем? — не унимался амбал: видимо, ему очень хотелось услужить старику. — Дядь Леша, у нас времени много, отдыхаем вот… Мы с радостью! Если в Москву, так мы вам щас настоящий эскорт забацаем, как Президенту!

— Да нет, не надо… Еще чего — внимание мусоров привлекать. Извини, пацан, — Алексей Николаевич даже не помнил имени и погоняла этого бандита, — извини, дела у нас срочные. Пропустите уж, сделайте милость, не дербанте. И о том, что меня видел, никому не рассказывай.

— Бля буду, слово пацана, зуб даю!.. — видимо, владелец «рэнджровера» был в духе и потому, лихо продемонстрировав классический блатной жест, рысью понесся к джипу — отъезжать.

Спустя несколько секунд дорога была свободна.

— Хороший, вроде, пацан, — произнес Коттон ласково, пряча «волыну», — только хреново, что он нас с тобой вместе увидел…

* * *

Многоопытные зэки, впрочем, как и опытные контролеры-вертухаи следственных изоляторов, считают и, видимо, справедливо: впечатление о человеке как о личности можно составить хотя бы по тому, как он ведет себя в заключении. Человек слабый, как правило, ломается и начинает довольно быстро опускаться: не следит за собой, перестает мыться, причесываться и вообще — выполнять самые необходимые гигиенические процедуры, вплоть до регулярного подтирания «копченого солнышка». Такие зэки на лагерном языке именуются «запомоенными», или «чертями», котируются они чуть выше пидаров, и место им, как правило, только у вонючей параши.

Если бы самый могущественный московский мафиози Иван Сергеевич Сухарев видел бы сейчас Заводного, то наверняка бы принял его за чистого, рафинированного «черта». Сухой два года провел на общем режиме и наверняка знал толк во внутрилагерной иерархии.

За какие-то сутки, которые Митрофанов находился в заключении, он как-то сразу обрюзг, постарел и опустился. Короткие волосы взъерошились и торчали в разные стороны, в щетине виднелись какие-то крошки, некогда белоснежный костюм сицилийского мафиози походил на робу чернорабочего в конце смены. От пленника за несколько метров остро разило козлятиной. Впрочем, сам он не обращал на это внимания, наверное, принюхался.

Он ушел в себя, пытался расслабиться — силы ему еще могут пригодиться. Отрешиться, выбросить все из головы — деньги, недавнее унижение, суету, даже будущее. Здесь, в жутком, сыром склепе на трехметровой глубине все это теряло смысл.

Все это время он или лежал на импровизированном топчане, сооруженном из полусгнивших досок, или ходил от стены к стене, нервно ероша прическу.

Как ни пытался он собраться с мыслями, но ужас — холодный, липкий — сковывал его мысли. Ему было страшно — страшно, что тут вновь появится этот жуткий человек и будет делать ему какие-то инъекции; страшно, что о его предательстве узнает Сухой. В конце концов, страшно от того, что сердце может не выдержать этих страхов.

В такие минуты он пытался заснуть — иногда ему это удавалось, правда — ненадолго. С наступлением полной темноты желанный сон наконец пришел — скорей даже не сон, а забытье…

А потом он проснулся — также внезапно и резко, как и заснул.

Митрофанов очнулся от нестерпимого холода. Все тело ломило — так, будто бы он трое суток кряду выгружал вагоны с углем.

Приподнявшись на локте, осмотрелся по сторонам.

Какое-то небольшое помещение, полутемное — судя по всему, подвал или полуподвал. Глаза медленно привыкали к слабому свету — тонкий лучик месяца едва проникал через грязное, забранное решеткой стекло. Несколько развалившихся фанерных ящиков, полусгнившие доски, наваленные друг на друга, истлевшая одежда…