Таня

Я захлопнула за Димой дверь и привалилась к ней спиной. Зажала рот ладонью, чтобы тут же не зареветь в голос, пока он ещё там, в подъезде.

Сердце скакало как подстреленный заяц, врезалось в ребра, истекало кровью. Господи, как больно, как нестерпимо больно. Все силы я потратила на то, чтобы продержаться перед ним, чтобы говорить спокойно, когда на самом деле внутри я просто погибала, разваливалась на кусочки. И под конец все-таки сорвалась…

И вот он ушёл. Внизу хлопнула дверь. Я сползла по двери на корточки и взвыла в голос.

«Что я наделала, что я наделала…», – шептала в ужасе и уливалась слезами.

А затем я отомкнула замок и выскочила в подъезд. Нашла на лестнице, на грязной ступени его браслет. Подняла как самую хрупкую ценность. И вернулась домой.

Нет, я всё сделала правильно, говорила я себе, когда истерика наконец отпустила. Ведь действительно мы оказались в тупике. Никакого выхода у нас не было, только мучиться самим и друг друга мучить. Зачем нужна эта агония? Все равно ничего бы у нас не вышло. Я его матери как кость в горле, что бы Димка ни говорил. И перетягивать его на себя как одеяло– это нечестно и жестоко, в первую очередь по отношению к нему. Я просто его отпустила. Отступила. Сейчас. Потому что позже это было бы ещё больнее.

Да, всё правильно, только почему так невыносимо тяжко. Почему ощущение, что именно я сейчас растоптала и его, и себя, и хоть какую-то надежду… Даже не надежду, наверное, а что-то светлое, что между нами было…

Весь день до самого вечера я места себе не находила. Кляла свой дурацкий характер, плакала, убеждала себя, что так будет в конечном итоге лучше, но сама же в это не верила. Может, ему и будет лучше, не придется разрываться, а каково будет мне? Видеть его каждый день в школе – это же как соль на свежую рану.

К вечеру я все же кое-как успокоилась. Только сердце саднило и ныло, но, наверное, это надолго.

Ну и конечно, я на нервах ждала возвращения отца. Вдруг он опять припрется домой пьяный и буйный? Вдруг учинит мне расправу за попытку побега? Впрочем, сегодня эти опасения не вгоняли меня в леденящий ужас, как накануне. Мне было настолько плохо из-за Димы, что даже страх перед отцом померк.

А пришел он поздно, но трезвый как стеклышко. И это ещё не всё…

Заслышав шум в прихожей, я тотчас напряглась. Отец бродил по квартире, потом заглянул в мою комнату. Я настороженно уставилась на него в ожидании: что скажет?

А он молчал. И не заходил, так и топтался неуклюже на пороге, словно ему неловко. И не смотрел на меня прямо, взглядывал украдкой и сразу опускал глаза.

От него плохо пахло – застарелым потом и чем-то вроде машинного масла. Но, главное, не перегаром. Тут я заметила, что в руках он сжимал какой-то пакет, обычную непрозрачную маечку.

– Как ты, Танюша? – спросил он.

Я не сразу ответила, а потом сказала честно:

– Вообще-то ужасно.

– Прости меня.

Я никак не отреагировала. Сидела и смотрела на свои руки, сложенные на коленях.

– Танюш, я ж папка твой. Я ж за тебя готов любого порвать…

– Только ты меня чуть не порвал, – буркнула я, не поднимая глаз.

– Меня перемкнуло… да знаю я, знаю, виноват я. Я десять лет сидел и думал, что выйду и найду этого ублюдка. Этого Рощина. И добью его, сучонка. И тут вы с Валькой… меня просто перекрыло в тот момент…

– А вдруг тебя снова перекроет, и тогда добьешь меня?

– Нет-нет, – отец замахал руками. – Клянусь, сукой бу…

Он осекся и, боже, смутился, что ли?

– Никогда тебя больше ни пальцем… Клянусь! И с пьянками завяжу. Мне же самому уже тошно было. Больше ни-ни. Вот увидишь. Мы еще заживем с тобой. Нормально заживем. Как люди. Я же всё понял. Только не надо с этими Рощиными, не связывайся с ними, прошу. Не из-за меня, а ради матери, ради Аришки нашей. Гнилые они люди, наглые, перешагнут и не заметят. Я же за тебя боюсь. Надоешь ему, и они тебя… как мусор.

В груди и так болело, а от его слов будто по ране наждачкой проехались.

– Я с Димой Рощиным рассталась, но, чтоб ты знал, он не такой.

– Да не бывает так. С волками жить, по-волчьи выть. Это он просто сейчас свое истинное лицо не показывает, пока ты ему нравишься. Хорошим перед тобой представляется. Но всё это до поры до времени. Все они такие.

Я не хотела спорить с отцом. Видела – это все равно бессмысленно. Отец еще с минуту молча стоял, потом вышел, но тут же вернулся.

– Забыл, это же тебе! Вот!

Он протянул пакет. Я поколебалась, но заглянула внутрь. Там оказался мобильный телефон.

– В скупке сегодня купил. Немножко не новый, конечно, но работает.

– Спасибо, – кивнула я.

Добрый отец, еще и с подарками – мне даже как-то не по себе было.

После ужина он лег спать и захрапел почти моментально. Я вымыла посуду, потом заметила, что его пуховик соскользнул с вешалки на пол. Оказывается, петля была оторвана и отец просто накидывал его на крючок воротником.

Я тоже уже сбиралась пойти спать, но подумала: пришить – минутное дело. Взяла нитки, иголку, уселась и тут нащупала во внутреннем кармане что-то плотненькое. Вытащила – а это мое письмо, аккуратно сложенное вчетверо.

Я зашивала ему эту дурацкую петельку, глотая слезы. Потом зарядила телефон, вставила свою сим-карту и только включила, как посыпались уведомления. Да, Димка мне и правда много раз звонил, и классная звонила, и кто-то ещё с незнакомых номеров.

Классной перезвоню завтра утром, решила я. А Рощин… а с Рощиным всё кончено. Надо как-то с этим смириться и привыкать жить без него. И пусть мне до боли хотелось услышать его голос – я себе сказала твердо: никогда ему больше не позвоню. Не подойду. Не заговорю. И ему не отвечу. И это не обида. Просто так надо. Он ещё не понимает этого, наверное, но скоро поймет: мы ломимся с ним даже не в закрытую дверь, а в стену, где нет никакой двери. Разбиваем лбы, калечимся, сходим с ума. И чем быстрее прекратим, тем будет лучше обоим. Боль скорее пройдет, если не бередить душу. Надо просто перетерпеть.

Ночью я несколько раз просыпалась от собственных всхлипов. А что снилось – не помню. Но проснулась совершенно измученной.

Набрала Александру Михайловну. Та тут же начала тараторить как из пулемета: директор ее вызывал, отчитывал за мои пропуски, зачеты надо срочно все сдать… И только потом сподобилась поинтересоваться, почему меня нет который день в школе.

Не моргнув глазом, я ей соврала:

– На меня напали три дня назад. Избили и ограбили.

Ну а что? Не рассказывать же ей про отца. Тем более она у нас как сорока. Что услышит – тут же разнесет. Зачем мне такая слава в школе?