Но вернувшись к действительности, он вдруг обнаружил, что экипаж стоит, а взглянув в окно, увидел, что кучер экипажа и водитель омнибуса стоят посреди улицы с поднятыми друг на друга кулаками.

Вот где он может сразу же заработать две гинеи. И всего за какой-нибудь час: скетч «Перебранка в Хай-Холборне».

Если прибавить скетч о мальчишке-подметальщике (две гинеи);

да к этому добавить скетч о женщине-канарейке (две гинеи);

и задержать оплату счета бакалейщику или мяснику, то в итоге можно собрать четыреста фунтов, пока на его голову не польется золотой дождь.

Экипаж тронулся, кучер подстегнул лошадь. Тобиас, вынув записную книжку, начал писать и успел настрочить двести слов, не менее, прежде чем снова закрыл ее на Мертон-стрит. Здесь он попросил кучера подождать и быстро зашагал по пахнущей кошками дорожке к двери дома доктора Хардуика.

Доктор сам открыл дверь; в руках у него была грязная, можно сказать, антисанитарная тряпка.

— Доктор Хардуик, — промолвил Тобиас с достоинством. — Я принес ваш гонорар, как и обещал.

Это известие почему-то смутило доктора.

— Я — Тобиас Отс.

— А, это вы? — спросил доктор Хардуик и, повернувшись, пошел назад в прихожую, оставив входную дверь дома открытой. Не будучи приглашенным войти, Тобиас остался ждать на пороге, гадая про себя, что же ты за доктор, если сам открываешь входную дверь. По теням, мелькавшим по стене гостиной, он понял, что доктор наконец вернулся к входной двери, но в руках у него не было колье.

— Вот вам соверен, — поспешил сказать ему Тобиас. — Я считаю себя вашим должником в пределах пяти шиллингов.

Доктор Хардуик с удивлением смотрел на протянутую ему монету.

— Как мой пациент? — спросил он.

— Малыш чувствует себя хорошо. Надеюсь, у вас найдется сдача, сэр.

На этот вопрос доктор ответил сразу же, но колье не вернул.

— Мне кажется, у вас осталось кое-что, что принадлежит мне, — наконец не выдержал обеспокоенный Тобиас.

Доктор Хардуик вопросительно нахмурил брови.

— Вам?

— В таком случае то, что принадлежит сестре моей жены.

— О, вы хотите получить ожерелье этой девушки? — Старик стал шарить по карманам сюртука.

— Надеюсь, вы не потеряли его?

В это время доктор медленно извлек колье из маленького, где обычно носят часы, кармашка своей жилетки.

— Вы слишком выдаете себя, — сказал он Тобиасу, подняв перед ним в воздухе колье Лиззи.

— Сэр? — промолвил Тобиас и сильно покраснел. Доктор Хардуик опустил колье в нетерпеливые руки Тобиаса.

— Я надеюсь, вы отнесетесь к сестре своей жены с такой же бережностью, с какой я отнесся к ее ожерелью.

Тобиас не поверил своим ушам. Он смотрел в желтоватые глаза чужого ему человека, который смело встретил его взгляд. Под выцветшими бакенбардами Тобиасу почудилась добрая улыбка. На какое-то мгновение возникло желание рассказать ему о всех своих бедах, найти медицинское решение того кризиса, который грозит разрушить весь его мир.

Но, заметив презрительную усмешку на губах старика и холод в его глазах, он круто повернулся и пошел к ждущему его экипажу.

Дорогой Генри!

Я представляю, как ты ждешь меня, как ищешь. Я вижу тебя стоящим в дверях дома, вижу, как ты выходишь на улицу, как смотришь из окна в щелку занавески. Я представляю, как ты думаешь, что за человек твой Па. Ты осторожен.

Я тоже был осторожным пареньком. Особенно я следил за Томом, и правильно делал. Том в свои восемнадцать стал высоким и почти красивым. Волосы у него были густые и кудрявые, и в этом была его удача — они скрывали его уродливые уши. А вот его рот с красными сочными губами, казалось, служил ему только для того, чтобы изливать мне свою концентрированную злобу и утолять аппетит. Этот парень был охоч и до поцелуев, но окружил себя каким-то ореолом конспиративности, а в его глазах неизменно были жестокость и злоба.

— Мы братья, Джек, — бывало, говорил он, низко наклоняясь ко мне, когда мы сидели за знаменитым резным дубовым столом в таверне «Лебедь о двух головах». — Нам не нужны чужаки в нашей работе.

«Чужаками» он считал Сайласа, который, несмотря на заключение, из камеры контролировал большую часть нашей деятельности и, по мнению Тома, присваивал себе львиную долю добычи. Мери Бриттен запретила ему говорить с ней об этом, поэтому все свои обиды и накопившуюся горечь он изливал мне. Схватив меня за запястье и больно сжав его, он доверительно шептал:

— Ты наш не по крови, но ты член семьи. Я готов умереть за тебя, Джек, — и так далее.

Подобные излияния чувств смущали меня, и даже когда я сам научился отвечать ему тем же, — потому что он был вспыльчив и уязвим и нуждался в похвалах, — и сказать по правде, мне просто было жалко его.

Итак, глядя на Тома сверху вниз, я перестал следить за ним пристально, так, как следовало бы.

Подшучивая над Томом, я пытался этим привлечь Софину на свою сторону, но она решительно отказывалась.

— Тебе должно быть стыдно, — говорила она, — имея брата, готового умереть за тебя, насмехаться над ним.

В Томе — это дорого потом ей обошлось — она видела только то, что хотела видеть. Она не понимала, какую ненависть он испытывал к ее отцу.

Том был скрытен в своих поступках и тщателен и искусен в обращении с инструментами, это счастливое сочетание сделало его талантливым взломщиком. Перестав пренебрегать своими обязанностями подмастерья, он стал любимчиком мастера. Тот и понятия не имел, что Том Бриттен вор. Более того, он хвастался им, говоря, что во всем Восточном Лондоне не найдется другого подмастерья, способного так скоро и чисто выточить такую деталь, как «ласточкин хвост»[18]. Я не сомневался в этом, Том как-то говорил, что когда дерево поддается ему, он чувствует себя так, будто побеждает дикого зверя. Его охватывает особое чувство, и не самое лучшее.

Том мог бы в конце концов найти свою цель в жизни, полезную и честную, но он был сыном своей матери, у них были иные, далеко идущие планы.

В 1806 году мы ели лучшую грудинку, хрустящие отбивные, ростбиф из мясной лавки на Аппер-стрит, а миссис Бриттен стала владелицей двух земельных участков; в ее комнатах теперь бывали женщины среднего класса, которые хотя и боялись показываться в таком районе, как Айлингтон, но зато были спокойны, что здесь не встретят тех, кто их знает.

Теперь Ма одевалась во все белое — платье, которое она сама себе придумала и сшила, и странную, тоже белую, шапочку. Она больше не торговала «колбасками от живота». Вместо них она рекламировала быстро помогающие от женских болезней пилюли. Она готовила их из спорыньи, которая оставляла на наших руках неприятный запах рыбы. Софина и я часто по утрам считали эти грубо сделанные красные пилюли и наполняли ими маленькие темные бутылочки.