– Обманул, гад?! – простонал Фадеев.

– Это как же? – обиделся мужичок. – Как же это – омманул?! Грех… А, ты про ружжо… ну так поди знай, что вам в бошки ваши белопогонные взбредет. Нападете ишшо. А я ж лучше поостерегусь. Вы меня не троньте – и я вас не трону. Ладно, офицерья, бывайте здровы, пошел я, а вы своих сами выпущайте. Как выйдете, прям за этот дом подавайтесь и ползите канавою. Там дальше виноградник пойдет, за него заховайтесь, а оттуда – в горы, в лес! Поняли? Да помяните когда-нито за здравие Гришку Мельникова! Это меня, значит.

– Спасибо, тезка, – с трудом выговорил Григорий Фадеев, но их освободителя и след простыл.

– Аки ангел явился, аки ангел исчез, – пробормотал Фадеев.

– Вот, – хмыкнул Анатолий. – А ты говорил, Бога нет!

– Есть, – кивнул Фадеев, перекрестился и взялся за засов соседней двери.

Они в самом деле беспрепятственно ушли тогда из Ялты, а в лесу наткнулись на отряд врангелевцев. Фадеева и Анатолия отправили в лазарет: одного лечиться, другого лечить. Фадеев вскоре вернулся в строй, Анатолий остался работать в лазарете, с ним и его пациентами и эвакуировался из Севастополя на французских кораблях… повезло!

Сейчас, снова встретившись, они не обменивались воспоминаниями: все эти картины мгновенно промелькнули в памяти, и каждый знал, о чем думает другой.

– А знаешь, – сказал Фадеев, – я ведь тот гвоздь так и ношу с собой. Как бы талисманом он мне стал. Клянусь – думаю, он меня от смерти спасает!

– Ах ты, башка белопогонная, – ухмыльнулся Анатолий. – То в Бога не верил, а теперь в талисман веришь?

– Такая жизнь, – мигом посерьезнев, ответил Фадеев. – Такая жизнь, что надо во что-то верить.

– Ты в эмиграции? В Берлине? – спросил жадно Анатолий.

– Нет, я больше в Бухаресте, – проговорил Фадеев, открывая свой чемоданчик и разворачивая льняную тряпицу, в которой лежал хлеб с кругом колбасы – деревенский хлеб, толстый и мягкий, колбаса – никакой не эрзац, а настоящая домашняя, чего Анатолий и увидеть-то уже не чаял.

Фадеев вытащил нож и отрезал по куску того и другого, остальное завернул и убрал:

– Прости, угощаю скудно – жене и дочке привез, они у меня тут, в Берлине. Живут в пансионе неподалеку от станции Вильхельмплатц[82]. Ночью туда не заявишься, не пустят, а в пять метро откроется, я и поеду. Жаль, только один день у меня на все: завтра же снова в Бухарест.

– У тебя там работа? – спросил Анатолий, торопливо жуя – изголодался здорово.

– Не работа, а служба, – ответил Фадеев, жуя так же стремительно и жадно. Похоже, он многого себя лишал, чтобы привезти своим этот хлеб и эту колбасу, а сейчас вот взял да и разделил с прежним товарищем по несбывшейся смерти.

– Кем же ты служишь? – наконец смог выговорить Анатолий, проглотив свою порцию.

– Да просто русским офицером, – пожал плечами Фадеев с самым будничным выражением. – Служу России.

– России? – потрясенно выдохнул Анатолий, не веря своим ушам. – Совдепии? Той, которая…

– Погоди, не заводись, – пристукнул кулаком по топчану Фадеев. – Никакой не Совдепии! Ей я ни дня не служил и не буду. Неужто думаешь, я гвоздь только как талисман вожу? Нет, это память – и она саднит сильнее моего старого шрама от той раны, которую ты мне в подвале перевязывал, помнишь?

Анатолий кивнул.

Фадеев смотрел на него испытующе:

– Понимаю, ты хочешь спросить, как же я служу… Мне надо молчать. Я знаю, но я также помню, как ты мне рассказывал о том, куда гвоздем надо ткнуть, чтобы сразу умереть, как готов был меня первого спасти, а потом тем же гвоздем, от моей крови еще горячим и скользким…

Он помолчал, потом продолжил:

– Верю, что ты не скурвился и не предашь. У нас в Румынии есть организация русских офицеров и боевиков. Мы переходим на ту сторону, на большевистскую, когда с фальшивыми документами, когда с проводниками по льду, и устраиваем там диверсии. Или просто убиваем активистов, пограничников, любых большевиков, кто под руку попадется. Понимаешь? Мы им покоя не дадим. Конечно, это мелкие укусы… но надо же хоть что-то делать! Как ждут нас люди, знал бы ты! Каждый помогает чем может, отводит от нас погоню… Они, конечно, подавлены, они, конечно, задавлены… но я часто вспоминаю того мужичка, который нас в Ялте из подвала выпустил. Они такие же, понимаешь?… – Он перевел дыхание. – Сегодня повидаюсь со своими, отвезу гостинцы, а через неделю встретимся с проводником – и он перевезет меня на лодке на ту сторону. Никогда не знаю, вернусь или нет, но жить иначе уже не могу.

– Возьми меня с собой, – вдруг сказал Анатолий, и только когда произнес эти слова, сообразил, что же именно сказал.

Анна бродила по берлинским улицам, не думая, куда идет. Клейсты едва не упали в обморок всем семейством, когда она сказала, что хочет пройтись – да вечером, да одна! Кинулись было звонить Боткину, однако Анна просто схватила пальто и ушла.

Ей надо было вдохнуть свежего воздуха, как-то собраться с мыслями после того вороха воспоминаний, которые вызвало в ней чтение писанины Татьяны Боткиной. Сейчас она чувствовала себя так, будто на нее надели слишком тесное платье, которое ей придется носить, не снимая, и рано или поздно это платье прирастет к телу и станет второй кожей.

Пока перенести это было трудно… или даже невозможно!

Как это ни странно, но только сейчас она задумалась о том, какая злая сила заставила ее тогда, в Румынии, назваться великой княжной Анастасией, а не Анной Гайковской, которой она теперь должна была называться по документам, полученным после венчания. Впрочем, документы остались у Гайковского и утонули вместе с ним в Днестре. Анна не сомневалась, что проводник нарочно вел их туда, где лед был тонок и слаб.

…Первым провалился Гайковский. Анна упала на лед и поползла прочь от полыньи. А проводник, тоже рухнув на лед, бросил Гайковскому веревку и приказал привязать к ней кошель с деньгами. Тогда он его вытащит.

– Да ты что, ирод, душегуб? – донесся до Анны крик Гайковского. – Ты ж видел – у меня ничего почти не осталось! Ты же нас обобрал!

Да, это было правдой: за переход через Днестр проводник запросил столько, что Гайковский побледнел. Причем денег проводнику предлагать было бесполезно. От требовал золото или драгоценности.

– Все, что мне Иванов заплатил, – бормотал Гайковский. – Все разошлось!

Анна верила его отчаянному шепоту. Немалые деньги были отданы за документы, довольно много Гайковский оставил матери и брату, да и путь их сюда, к Румынии, стоил немало. Все-таки они добирались два месяца, а потом еще чуть ли не месяц сидели в деревне, ожидая, пока окрепнет лед на Днестре. Перейти реку можно было только по льду – пока он не встал, по Днестру днем и ночью сновали лодки с пограничниками – как русскими, так и румынскими.