— Почему командовал? Больше некому. Я остался единственным, кто более-менее представлял, что нужно делать.

— Почему вы вообще присоединились к бунтовщикам?

Святозар двигался неловко, прижимая иссохшую правую руку к боку. И ступал этак бочком, останавливаясь после каждого шага. Впрочем, помогать ему Димитрий не собирался.

Долг требовал доложить.

Измена государю сроку давности не имеет, но…

Бужев ведь знает. И про долг, и про суд, и про петлю. Ему бы поплакаться, рассказать о том, как тяжко пришлось, что заставили его, вынудили. Это ведь просто. Поди-ка отыщи свидетелей обратного. А с раскаянием, глядишь, и минет петля. Ссылка же…

— Сложно сказать. — Святозар присел, но как-то неловко, бочком, задрал сутану и выставил кривую ногу, обмотанную тряпьем. — Не могу в обуви. Лучше б ее отрезали, право слово. Тогда нам казалось, что это наш шанс… отец… понимаете, сейчас, оглядываясь назад, я прекрасно осознаю, насколько мы были… тщеславны и не особо умны. А планы… смех… он говорил, что ни один бунт не продлится долго. Что народу нужен государь, правитель, кто-то конкретный, чей лик можно узреть в присутственном месте, кому можно написать челобитную, искренне веря, будто государь самолично ее прочтет и совершит справедливость.

— Он собирался занять трон?

— Он полагал, что у него будут неплохие шансы. Кто стоял во главе? Вчерашние крестьяне, не способные сложить два и два? Идеалисты-интеллигенты, слабо представлявшие, что есть власть? Они хороши были, выступая перед толпами, но в остальном… анархисты или народники… меньшевики… кто там еще? Созданное ими правительство только и способно было, что делить хлебные склады. Прости меня, Господи. — Он осенил себя крестным знамением. — Но даже оборону Арсинора организовывали мы, те, кто прежде стоял у власти. Думаете, отец был один? Просто у него хватило дурости открыто заявить о поддержке мятежа, войти в это треклятое правительство в надежде, что рано или поздно, но он просто подомнет его. А там уже…

Как ни странно, но у них могло бы получиться.

Род древний.

И как знать, возможно, в отсутствие иной альтернативы и проклятая шапка Мономаха отозвалась бы. А нет… что ж, найдутся и иные способы удержать власть.

— Сперва все шло, как должно.

Как должно?

Голод на Приморье. И захват оружейных заводов Тали. Ербург, куда отвезли семью отрекшегося государя. И вой во всех газетах о суде и трибунале…

Свобода, местами выплеснувшаяся в анархию.

— Я тогда мало понимал, что происходит. Мы были в городе, а там удалось сохранить порядок. Во многом благодаря полкам Красницкого…

Который застрелился, когда к столице подошли войска его величества, и во многом благодаря этой смерти, изрядно ударившей по бунтовщикам, город удалось взять малой кровью.

— Он сам происходил из простых людей, и, сколь понимаете, несмотря на все таланты, в армии его недолюбливали. Офицеры, — счел нужным уточнить Святозар. — Солдаты же, напротив, его боготворили. Пожалуй, пожелай он занять трон, он бы его занял. Но он искренне полагал, что служит народу, что действует во благо ему. Знаете, умнейший человек, но в то же время до невозможности наивный. Что ж… неважно, главное, я, и не только я, видел, что изменилось не много. Продуктовые карточки? Это справедливо, зато голода нет, а в остальном… присутственные места открыты. Почта работает. Телеграф тоже. Газеты выходят. Правда, читать их почти невозможно, ибо во всех пишут одно и то же, но они ведь выходят. Кого-то там арестовывают, но это же, право слово, такие мелочи… о расстрелах не писали. Не желали пугать людей.

Надо полагать, не только о них.

Димитрий начинал с архивов, куда сперва свозилось все: что пухлые папочки, в которых скрывались листы гербовой бумаги, щедро усыпанные печатями, что огрызки бумаг, писанные зачастую на коленке и с ошибками. На иных, выцветших, и вовсе сложно было разобрать.

Чрезвычайный комитет в лице…

Постановил…

Расстрелять… повесить… во имя революции…

Этих корявых самописных бумажек было куда больше. А Димитрий крепко подозревал, что до архива добралась едва ль пятая часть. Их осажденные, осознав, что революция захлебнулась кровью и яростью, сжигали, как сжигали и списки своих, а заодно убирались и люди, которые знали слишком много.

— Уже после, когда объявился Александр, взбунтовался восток. Восстали северные порты, заслышав про появление нового царя-батюшки. Отец нас отослал. Он еще верил, что все наладится. Кто там объявился? Царь ли, самозванец… неважно, главное было — успеть вовремя. И будь один, успел бы… да, мы бы лишились и хлебных восточных провинций, и северных мануфактур. Возможно, остались бы без выхода к морю, но сохранили бы новый порядок. Он сумел бы… хотелось бы думать.

Нога Святозара подергивалась, а из слепого глаза сочился гной.

— Только… правительство решило иначе. Они были слишком жадны, не желали терять земли, которые полагали своими. И идеалистичны. Верили, что их идеи захватят мир, что вот-вот революция вспыхнет у саксов или норманнов, что все угнетенные поднимутся в едином порыве… отцу дали войска, но не слишком много. Веры не хватало, чтобы остаться без защиты.

— И вы…

— Вышли за пределы города… впервые за те три года, что шла Гражданская война. Мы… сперва шли по землям, которые условно можно было считать нашими. Усмиренные. Проникнувшиеся идеями революции или, вернее, опасающиеся что-то высказывать против оной. Там хорошо поработали идеологи…

— Которые с револьверами?

— И эти тоже… знаете, я впервые увидел повешенного именно там, на окраине маленькой деревеньки, не помню, как она называлась. Не поймите превратно, мне случалось видеть смерть. И воевать приходилось, я все же боевой маг… был.

А теперь жалкое подобие самого себя?

— Но это другое… а там… ветка березы и покойник, над которым потрудились вороны. И жена покойника, что бродила за оградой деревни, а ее не пускали. Родственники и те отреклись, потому что боялись. Кинешь кусок хлеба из жалости, и мигом донесут, что сочувствуешь врагам революции… не скажу, что меня это как-то слишком впечатлило. Брат вот… он ее зарубил.

— Из жалости?

— Возможно. Я… не берусь сказать. Он всегда был несколько более отрешен от мира, чем я. Потом были и другие… покойники или изгнанные, живущие в лесных норах, питающиеся корой. Были расстрелянные. И я сам командовал отрядами зачистки. Были партизаны. Были… кровь была. В какой-то момент я понял, что потерялся… мы убивали. Убивали нас. Я перестал различать, кто передо мной. Мужчина с оружием, или женщина, или ребенок, или старик. Однажды такой старик напоил разъезд квасом на ягодах черноглазника. Четверо ушли сразу, трое еще мучились… Почему? Всю его семью сожгли живьем… заперли и сожгли… не пощадили даже младенчиков. За что? Прятали хлеб, а кто-то донес…