– И ты хочешь сказать, что определился со смыслом жизни?

– Исключительно для себя, – улыбнулся он и обнял меня за плечи. – Я уже говорил, как рад тебя видеть?

– Да, вчера после второй бутылки вина.

– Поэтому так важно повторить это сейчас, пока я трезвый.

– Спасибо, – я обнял его. – Я тоже очень рад, что приехал.

– Все заканчивается так, как должно закончиться, – неожиданно сказал он, додумывая какую-то свою мысль.

– Наверное. И в чем же твой смысл? Ты приехал сюда работать в тишине и покое, потому что не хочешь больше суеты, не хочешь больше слышать гавкающих американцев. У тебя, наверное, достаточно денег для того, чтобы дожить здесь на природе до глубокой старости и написать еще несколько книг, но ведь это же чистейший эгоизм, папа. Что здесь будет делать Тесса, что здесь будут делать ребята? Я совсем не против, чтобы ты делал то, что хочешь, но было бы лучше, если б ты объяснил.

Предыдущий день окончательно примирил меня с Тессой. В непривычной тишине старого дома со скрипучими лестницами я смог разглядеть в ней то, что отец разглядел пятнадцать лет назад, – женственность, защищенную от сиюминутных рекомендаций маркетологов всего мира. Теперь, когда ей было почти сорок и она была матерью двух подростков – сыновей, Тесса выглядела женщиной с фотографии середины прошлого века, когда все лица были непохожими, а глаза еще обладали способностью светиться от счастья. Нет, конечно, она следила за собой, занималась спортом и делала массажи, была недовольна доставшимся по наследству неравномерным распределением веса. «Ты не думай, Костя, твой папа и в шестьдесят пять, и в семьдесят найдет молодую, если захочет. Ничего его не остановит и никто. Ни я, ни ты, ни дети». – «Мне кажется, ты просто льстишь ему, чтобы он вот так вот сидел перед нами и самодовольно улыбался». – «Костя, Костя, – с усмешкой качала она головой, – ты, оказывается, не только в женщинах плохо разбираешься, но и в мужчинах». – «Наверное, это оттого, что я еще плохо разбираюсь в себе».

Мы сидели в небольшой гостиной, пили граппу, ребята уже пошли спать – рано утром Тесса отвозила их в школу во Флоренцию. Переезд на другой континент и в другой мир дался им тяжелее, в этой истории они были самой пострадавшей стороной, кроме моей личной жизни мы обсуждали возможность их поездки летом в Россию вместе с Тессой. Отец был против, но не категорично. Он мало говорил в тот вечер, говорили в основном Тесса и я, да ребята за ужином – европейский футбол был единственным, что примиряло их с этой страной, отстававшей, по их понятиям, от Америки лет на пятьдесят. Отец просто слушал, смотрел на нас и улыбался каким-то своим мыслям, а может быть, тому, что с моим появлением процесс обретения мира закончился и паззл сложился. Сложился для него, чему я был очень рад, но не был же он настолько безответственным, чтобы наслаждаться жизнью за счет своих близких. Значит, он понимал что-то, чего не понимал я. И именно это я хотел от него услышать...

– Ты помнишь наш спор перед моим отъездом в Америку? – спросил отец, когда мы повернули назад и пошли к дому. – Просто скажи мне, ты принимаешь сегодня то, что я когда-то сделал, или до сих пор считаешь, что я предал тебя, маму, великую Россию?

– Скажу так, – осторожно начал я, – сегодня я точно не стал бы тебя отговаривать.

– Сегодня ты не стал бы меня отговаривать от отъезда в Америку сегодня или сегодня – от отъезда двадцать лет назад?

– Хорошо, сегодня – от отъезда двадцать лет назад. Ты хочешь сказать, что я тогда тебя не понимал и сейчас не понимаю?

– Костя, – он положил мне руку на плечо, – перестань, я не об этом. Если ты понял, что двигало мной тогда, то поймешь, что движет сейчас. Но приготовься слушать, это будет долгий рассказ, длиннее, чем твой вчерашний, – он с улыбкой посмотрел на меня. – Хотя я предполагаю, что для Тессы ты изложил очень адаптированную версию.

– Ну, в общем, да.

– Мог бы не стараться. Она очень хорошо к тебе относится, и она мудрая женщина. Так вот. Рассказ будет длинный, и за один раз мы его не закончим. Но ведь мы наконец никуда не торопимся, правда?

Последнее замечание относилось в основном ко мне. Он, похоже, весьма и весьма радовался тому, что я больше никуда не спешу. Я пока еще не был уверен, что в этом есть повод для радости.

– Мой главный тезис, без понимания которого все остальное не очень понятно, заключается в том, что то, что мы по привычке называем кризисом, на самом деле вовсе никакой не кризис. Кризис, будь то политический или во время болезни, – это что-то достаточно быстротечное, он не может продолжаться месяцами. Тем более странно говорить о последствиях кризиса, откуда должно следовать, что он был и закончился. Когда был? Когда закончился? Политики столкнулись с непонятным явлением и пытаются объяснить его привычными терминами. У того, что сейчас происходит, две стороны – моральная и экономическая, и я полагаю, что экономическая сегодня вторична. В последние полвека все больше и больше людей втягивалось в раздувание мыльного пузыря. У любой финансовой функции уже появились первые, вторые, а потом и третьи производные, которые, как в фильмах ужасов, стали стремительно разрастаться и вести самостоятельный, причем довольно агрессивный образ жизни, стало возможным их покупать, продавать, закладывать, то есть получать за них реальные деньги. Тебе это известно лучше меня. Ты как раз один из тех, кто успешно способствовал раздуванию этого пузыря... это без всяких обид, надеюсь.

– Я внимательно слушаю...

– Хорошо. Вот оно росло, росло и лопнуло. Все испугались, потому что не знают, как теперь можно жить по-другому, да и не хотят жить по-другому. Отсюда понятная реакция властей – впихнуть в экономику столько денег, чтобы по возможности заклеить все дыры. Вопрос, откуда эти деньги взялись? Их же просто напечатали. Это то же самое, что давать тяжелобольному жаропонижающее, чтобы не было высокой температуры и не болела голова, но болезнь-то от этого не исчезает. Она является причиной температуры, а не наоборот. И эту болезнь никто не лечит, потому что не может поставить диагноз. То есть кто-то, наверное, знает диагноз, но он или они, скорее всего, не заинтересованы в том, чтобы его обнародовать. Болезнь слишком долго никто не лечил, все делали вид, что ее нет. Это издержки демократии: ответственность от срока до срока, дальше хоть трава не расти, а посередине срока, если рейтинги падают или чувствуешь, что могут начать падать, всегда есть возможность затеять войнушку. Мы стали слишком инфантильны, мы не хотим становиться взрослыми, чтобы не столкнуться с трудностями, не описанными в пособиях по маркетингу. Поэтому чуть что – бежим к психоаналитику. Просто для того, чтобы переложить ответственность на других. Так вот, я, конечно, не из тех, кто знает диагноз, но я знаю, что эта болезнь надолго. Бурный поток несет нас, но я не могу плыть по течению, поскольку не хочу оказаться там, куда он нас несет, а сил противостоять ему нет – ни у меня, ни у тебя, ни у кого. Есть только возможность осторожно, перебираясь с кочки на кочку, с камня на камень, вылезти на берег, обсохнуть и смотреть со стороны, как несется этот поток. Поэтому я и принял такое решение. Очень, кстати, компромиссное, потому что по-хорошему уезжать нужно было в Новую Зеландию или на Сен-Бартс, но Новая Зеландия далеко, а на Сен-Бартс нет денег.