Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы злы в отношении к другим, мы даже с радостью причиняем им горе, но не причиняем ли мы тем самым горе и сами себе? Связаны ли эти страсти и даже преходящие аффекты – гнев, досада и огорчение – с чувством благосостояния? Когда мы кипим от огорчения, гнева или злости к другим, то не являемся ли мы одновременно фуриями и в отношении к самим себе?
Фурии (лат. бешеные) – в римской мифологии духи мщения, женского рода. Далее Фейербах ссылается на обычное представление, что злоба отравляет самого человека и физически, через разлитие желчи и нарушение балансов (или как мы бы сейчас сказали, сбой процессов) в организме.
Не отравляем ли мы сами себя ядом ненависти, которую мы носим в сердце против наших врагов? Не доказано ли даже физиологически, что сильные страсти и аффекты действуют, как настоящие яды? Удовлетворенная жажда мести сладка, конечно, но какую адскую муку представляет собой неудовлетворенная! Не истинно ли то, что говорили древние, которые черпали свою мудрость не из книг, а из самой жизни: gravior inimicus, qui latet sub pectore, не истинно ли то, что каждый в самом себе имеет своего злейшего врага и противника?
Gravior inimicus, qui latet sub pectore (лат.) – самый худший недруг таится у тебя в груди (т. е. твое сердце, полное злобой). Из «Сентенций», сборника цитат из недошедших до нас комедий Публия Сира.
Но если каждый в себе самом таит своего собственного дьявола, то где же столь прославленное стремление к счастью? Какое может быть счастье там, где честолюбие и скупость, пожирающие самих себя, где заразительная жажда наслаждений, где вообще несчастные страсти, каковы бы они ни были, как бы они ни назывались, господствуют над человеческим сердцем и мозгом? Или разве там, где хозяйничает ад, там и счастье дома? Однако оставим враждебные человеку страсти и душевные волнения.
Хозяйничает ад – возможно, вариация на известную строку из «Бури» Шекспира: «Ад пуст. Все бесы сюда слетелись», учитывая довольно «шекспировский» каталог страстей в этих фразах.
Не противоречат ли стремлению к счастью также и сами по себе безвредные, благожелательные страсти? Боязнь, например, очевидно, желает нам только добра; она самым нежным, самым робким образом заботится только о нашем существовании и благополучии, она только предупреждает и охраняет нас от зол и опасностей, неизбежных без нее. Но не является ли сама боязнь в большинстве случаев гораздо большим злом, чем то, которого мы боимся? Скольких людей убил один только страх перед смертью, сделал больными – страх перед болезнью, бедствующими скрягами – страх перед бедностью!
Фейербах описывает механизмы паники или повышенной тревожности, указывая, что чаще всего такое состояние ведет к неразумным действиям и человек, думая улучшить свое положение, с каждым шагом только его ухудшает.
Больше того, даже наиболее благожелательная и благотворная страсть, сама покоящаяся лишь на взаимной благосклонности, та самая страсть, которой человек обязан самим своим существованием и которая вместе с тем является самой могущественной и величайшей страстью, – половая любовь – не является ли также и наиболее гибельной страстью, больше всего противоречащей стремлению к счастью? Не бросается ли здесь в глаза то, что естественная цель является чем-то совершенно иным, чем цель и воля человека, что человеческое счастье не имеет никакого основания и никакой почвы в природе, а есть только иллюзия, созданная им самим? Человек, конечно, хочет только своего наслаждения, хочет только удовлетворить свое стремление, но природа преследует только цель сохранения и продолжения рода или вида. Поэтому теологи с особенным удовольствием объявили половое стремление и половое наслаждение лишь лукавством природы, приманкой, с помощью которой она ловит болвана-человека для того, чтобы сделать его слугой своих целей, часто даже против его сознания и воли.
На самом деле мнение о том, что половая любовь и соответствующая привлекательность – иллюзия, созданная природой для того, чтобы обеспечить размножение, а следовательно, любовь не обладает собственным духовным содержанием, отстаивал Артур Шопенгауэр. Он утверждал, что за всеми явлениями природы стоит иррациональная воля, которая ради самоутверждения создает в природе размножение, но реализуясь как основание для существования вещей, создает и представления, разного рода иллюзии, такие как любовь и искусство.
Но что же такое род или вид, который ты делаешь лишь целью природы? Что он такое, в отличие от индивидуума, которому ты даешь в качестве цели только собственное счастье? Почему в природе нет такого именно рода или вида, какой ты имеешь в своей голове? Почему природа, если уж она хитра и коварна, как поп, почему она тем не менее оказывается настолько глупой и неискусной, что только снова и снова производит индивидуумов, что она совсем ничего не знает ни о философии, ни даже о естествознании? Почему из чрева матери, из ее родовых мук, из ее девятимесячной беременности, из всех этих отрицаний стремления к счастью тем не менее снова всегда появляется только новое стремление к счастью? И действительно ли «естественная цель» стоит в противоречии с собственной целью человека?
Хитра и коварна как поп – обычная начиная с античности (попов там не было, но были философы как наставники людей) насмешка над интеллектуалами как жадными и ограниченными, изобретающими различные хитрости, но при этом легко уступающими перед простым здравым смыслом. Так, в античности существовал сборник «Любитель смеха», в котором были рассказы про «схоласта», ученого человека, жадного и недалекого, которого легко обманывал его слуга. В Средние века на место схоласта пришел, конечно, священник, мы знаем такие рассказы, например, по «Сказке о попе и работнике его Балде» Пушкина. Один из таких типичных рассказов: священник, издеваясь над слугой и не желая ему платить за труд, упрекает его, что он не знает латинских названий бытовых вещей, и при этом по невежеству, не зная латынь по-настоящему, придумывает эти названия на ходу. Когда ночью начался пожар, то слуга, верный достигнутой договоренности, сообщил о пожаре на этой «латыни», так что священник сам ничего не понял и сгорел. В Новое время, кроме представителей духовенства, в такой роли малоприятного, скупого и некомпетентного резонера мог выступать джентльмен, сноб, выпускник университета (типичный пример – Сыч, в русском переводе Сова, из «Винни-Пуха» А. Милна).
