Вот за кого протасикрит пойдёт в огонь и в воду! В тяжёлые дни он всегда находил у него утешение и поддержку. И несказанно дорожил доверием Игнатия. И всегда поражался его большому уму. Проявился он снова и в тайном письме к капитану «Стрелы», в котором говорилось, что если уж он, Ктесий, и Зевксидам не смогли ничего сделать с философом и его монахом-телохранителем Леонтием в Херсонесе, и в дальнейшем не удастся, то по приезде в Итиль нужно приложить силы к тому, чтобы выставить их в неблаговидном свете. Надо подговорить один из хазарских пограничных отрядов напасть на русские владения. И так дело обставить, чтобы русы убедились, что это нападение впрямую зависит от миссии Константина к кагану. И станет ясно: миссия никакая не богословская, а замышляющая войну хазар против русов.

«Раздразнить надо русов, пусть они вознегодуют на забулдыгу-императора и его свору, и на пса Фотия — врага моего кровного… А там, глядишь, и не только вознегодуют, а предпримут ответные действия, что нам, в нашем положении, как раз на руку…» Последние строки этого письма Аристоген запомнил слово в слово и возрадовался…

«Вот и бунт идёт. И конечно же, это дело рук тоже Игнатия, ибо по городу разгуливают монахи-студиты и благословляют на него охлос, говоря, что бунт — воля Господня…» — так думал протасикрит, а та фраза василевса о пополнении казны за счёт имущества разграбленных купцов запала в голову, и у него родился план, который, по его мнению, должен отвечать той же цели, которую ставил перед Ктесием Игнатий…

Первый вестовой, назвав пароль страже у ворот и у дверей дворца, гремя панцирными пластинами, прошествовал к императору и, сняв с головы начищенный до блеска медный шлем, низко поклонился. Его доклад был лаконичен и точен, не допускающий в обращении к императору никаких витиеватых выражений.

К чести Византийской империи, её армией было много хорошего перенято от уставов, устройства, вооружения, а также ведения войны от армии Древнего Рима.

— Василевс, регионарх Иктинос передаёт тебе… Костры потушены. Сто человек охлоса зарублены. Остальные рассеялись. Порядок водворён полностью. — И вестник надел на голову шлем, показывая этим, что доклад окончен.

А вообще-то, только воин в присутствии императора мог находиться с покрытой головой.

— Иди, — коротко бросил Михаил и дотронулся до плеча протасикрита. — Аристоген, а этого «медного быка» я не зря сделал регионархом.

— Да, не зря… — в тон ему ответил начальник канцелярии, а сам подумал, что эти «медные быки» и вызывают всеобщее недовольство народа… Побольше бы сейчас таких «быков»!

Второй вестник, который был также немногословен, сообщил, что погром арабских лавок в регионе форумов Августеона и Константина закончен. Скоро драгоценности будут здесь. А самих купцов растерзала чернь… Оборванцы кричали, что у агарян на товары слишком высокие цены…

Когда вестник ушёл, василевс снова обратился к протасикриту:

— Кажется, дела наши идут неплохо, Аристоген… Если так и дальше пойдёт, к вечеру с охлосом управимся. А может, бунт — это хорошо?… Лавок купцов-агарян много ещё и на других форумах… — И Михаил осушил ещё одну чашу. И стало заметно, что он начал хмелеть.

— Мой император, ты сила и разум, ты ловкий Автомедон[109], - подольстился протасикрит. — А ведь в нашей огромной столице есть лавки не только агарян… Скажем, киевлян. Они выручают от продажи мехов и мёда куда больше денег, нежели сарацины от своих серебряных и золотых побрякушек, которыми и без них гремит вся Византия.

— Ме-е-е-ду хочу! — вдруг проблеял василевс и, соскочив со скамьи, с пафосом воскликнул: — Так, значит, и они втридорога дерут за свои товары с моего народа?!

— Так, светлейший! — подтвердил хитрый протасикрит.

— Теперь и ты, мой верный Аристоген, докажешь, что умеешь держать в руках меч… Возьми несколько человек из моей усиленной охраны, теперь можно её и слегка сократить, и шествуй к этим славянским псам, которые незаконно завышали цены. Запомни, Аристоген, незаконно… А «Кодекс Юстиниана» наказывает каждого, дерзнувшего на такое, смертной казнью. Иди смело, руби им головы, бери их золото и товары и жги их лавки… Ещё тогда, на приёме во дворце, они мне сильно почему-то не понравились, эти купцы с Борисфена. Слишком гордые. — И василевс выругался. И выругался так, как, может быть, не позволил бы себе даже самый последний человек из охлоса.

Несмотря на народные волнения, вызванные не столько сообщением о разгроме флота сарацинами, сколько нищетой простого народа, весть, что отрубили головы купцам с Борисфена по личному приказу императора и их товары и выручку свезли во дворец, с быстротой молнии облетела Константинополь. Не трудно догадаться, что к распространению её приложил руку и сам исполнитель этой гнусной казни Аристоген, он в данном случае рассуждал так: «Да, я сделал это… Да, я срубил им головы… А что оставалось мне делать?! Я выполнял приказ… Значит, на мне не лежит никакая ответственность».

В общем, расчёт был верный: вспомним неумолимо действующий закон об ослушании и неподчинении…

И когда об умерщвлении русских купцов узнал патриарх Фотий, лицо его перекосила судорога, он тут же помчался во дворец, шепча себе под нос словно молитву: «Так и случилось… Без ножа зарезал, подлец… И не только русов. Своих… Своих… Как же он мог забыть «Договор мира и любви» с киевлянами, который существует ещё со времён Юстиниана?!»

По залу дворца расхаживали Варда в полном воинском облачении, но без золотого шлема, эпарх Никита Орифа и маленький Феофилиц, но без своих гигантов. Он их оставил за дверью.

Возле одной из колонн стояли четыре связанных между собой студита. Не обращая ни на кого внимания, патриарх крикнул прямо с порога:

— Где василевс?

— Тише, — сказал Варда, — он спит.

— В такое-то время!.. — Фотий в гневе стукнул патриаршим посохом по мраморным плитам зала.

На этот стук с визгом выскочила из покоев императора полураздетая Евдокия Ингерина. Пьяный Михаил даже не пошевелился.

— Тьфу, нечисть! — И только тут Фотий увидел прячущегося за колонной протасикрита. — А ну иди сюда! — строго сказал патриарх.

Тот, на удивление, подчинился сразу. С ладони у него свисала золотая цепь, на которой крепился крест. Его святейшество сразу узнал его.

— Откуда этот крест у тебя?

— Снял с шеи русского купца.

— Вместе с головой, пёс шелудивый… — Фотий вырвал золотую цепь с крестом из рук протасикрита.

Возвращаясь в храм святой Софии, Фотий теперь гневался на себя: «Как же ты мог не совладать с собой?! Сам же наряду с философией древнего грека Симонида Кеосского, который жалел простого человека и сострадал ему, внушаешь своей пастве и ученикам школы стоицизм великого римлянина Луция Сенеки, которому ещё и подражаешь в своём творчестве… А ты, как мальчишка, прибежал во дворец, настучал посохом, спугнул любовницу василевса, место которой в каком-нибудь солдатском лупанаре, а не в императорском дворце. Красивая — слов нет, и очень развратна… Потом наорал на ничего не понимающего с похмелья Михаила, которого всё-таки подняли всеобщими усилиями… Ты разве забыл, что при дворе много шпионов твоего злейшего врага Игнатия, недоброжелателей, доносчиков, да и просто лизоблюдов мелких? И кто, тебя поддержал?… Один Никита Орифа. Достойный, возвышенный человек».