Их положили в рыхлую землю у реки. Тойву смотрел, как зернистая почва укрывала окоченевшие тела, — наравне с другими предводитель рыл своим воинам могилу и сам засыпал ее. А когда выпрямился, стал страшен: рыжие косы змеились по запачканным черным плечам, и руки были в земле до локтей. Взгляд Тойву дрожал от отчаяния и бессильной злобы — даже Оркки Лис не решался ничего говорить. Над рекой плыли ошметки голубеющего тумана.

— Предводитель, — произнесла Совьон, когда сторожевых похоронили. Женщина выждала: люди отряда направились собирать палатки и сниматься с места, и никто из оставшихся рядом — ни Тойву, ни Оркки, ни Лутый, утирающий заляпанный почвой лоб, — не узнал ее голоса.

Тойву взглянул на Совьон и, переменившись в лице, как-то беззащитно, рассеянно кивнул. Из-за пояса вытянул кривой кинжал.

— Это твой, — сказал он. — Его вложили в мои ножны.

А потом забрал из пальцев женщины свой, с медвежьей головой на красной рукояти. Лутый, стоя за спиной у Оркки Лиса, промакивая краем рубахи вспотевшее лицо, вскинул голову и на мгновение ужаснулся: он никогда не видел Совьон такой мертвенно-бледной. Такой напуганной, с бескровными губами и глазами, в уголках которых накипела слеза. И уже когда Оркки увел его к одной из телег, когда солнце засияло в полную силу, он вспомнил начало октября и подножие Недремлющего перевала. В тот день березы утопали в медовом и алом, а Лутый и его друзья — вместе с еще живым Корноухим и здоровой Та Ёхо — метали ножи в одно из деревьев на предгорье. Кажется, Лутый предложил Совьон присоединиться к ним. Кажется, женщина ответила ему нечто странное.

Но что?

Взлетев в седло, Лутый потрепал жеребца по искромсанной гриве и, гарцуя, сощурил глаз и подставил щеки под желтые лучи.

Совьон бросила, что ее нож не для игр, и юноша предложил ей свой.

Заскрипели колеса повозок, с которых наскоро счистили мох. Лутый перехватил поводья и попытался найти взглядом Тойву.

Я не притрагиваюсь к чужому оружию. Вот что сказала Совьон в тот день, но Лутый не придал этому значения: у всех свои обеты. Но сейчас, когда обернулся и посмотрел на воительницу, державшуюся у телеги драконьей невесты, понял: у Совьон есть обеты, которые нельзя нарушить.

Их встретил дремучий южный лес. Дорога текла между мощных деревьев, и свет едва брезжил сквозь бархатную листву: кроны сплетались в малахитовый купол. Караван полз по узким тропам и пересекал опушки, заросшие ароматной травой. Перебирался через ручьи и можжевеловые заросли.

— Отпусти меня, Тойву. — Совьон по-прежнему на него не смотрела, лишь прямо сидела в седле. — Отпусти, я вернусь к закату. С повозками вы передвигаетесь медленно, а мой конь быстрее любого из ваших. Я успею вас догнать.

Совьон говорила так тихо, что никто, кроме Тойву, не мог бы ее услышать. Но ее «отпусти-отпусти-отпусти меня» царапало предводителю слух — она просила, будто он удерживал ее силой. Будто он был ей нежеланным мужем, запирающим в неродном доме, и словно бы что-то звало Совьон, мучило, нещадно вырывало из кольца его рук.

— Что случилось? — спрашивал Тойву, едва разлепляя уголки губ, и звуки не шли из горла женщины. Она направляла непривычно тревожный взгляд в сторону горизонта, перечерченного листвой и хвоей.

— Не спрашивай. Лишь отпусти. И не посылай со мной никого из отряда.

Не было над Совьон никакой власти. Никогда не было, хотя воительница и позволяла думать иначе. Что ей предводитель отряда, что князь и что сами боги? Тойву ей даже не муж. И никогда бы им не стал и не сумел бы удержать Совьон рядом с собой, с караваном, с драконьей невестой.

— Отпусти. — Женщина наконец-то повернула голову, пригибаясь под особо низкой веткой. И глаза у нее были — голубика в переливающейся малахитовой листве. Полумесяц расплавился на скуле аспидным серпом. Черные волосы блестели, словно крылья, которые ее ворон раскидывал над густым южным лесом.

Тойву любил свою жену. Любил сильнее, чем мог бы любить кого-нибудь другого, и он хотел вернуться к ней — красивой и нежной, с пышными бедрами и светлыми косами, пахнущими яблоком и некошеным лугом. Он желал обнять ее и подхватить на руки их сына, русого и курносого, как мать. Если бы боги дали Тойву несколько жизней, ни одну бы из них он не провел рядом с Совьон. Но в народе говорили, что у воинов — особая смерть, и лицо у нее красивое. Тойву знал, что у его смерти были бы глаза Совьон — ягоды голубики, лопавшиеся под копытами боевого коня.

Когда отряд переезжал могучие, выползающие из-под земли корни дубов, морщины на лбу Тойву разгладились. Мужчина устало махнул рукой: поезжай. Ты вольна делать все, что пожелаешь. Хочешь — возвращайся, хочешь — нет, и пусть лютые ветра поют тебе колыбельные на перекрестье длинных дорог.

— Я вернусь к закату, — твердо сказала Совьон.

Она была свободным человеком, но, сколько Тойву знал ее, исполняла все, что обещала. И она клялась на своем мече защищать драконью невесту до тех пор, пока та не окажется в чертогах Сармата. И пока караван не достигнет Матерь-горы, конечно, Совьон будет рядом. А потом… Тойву нравилось думать, что он встретится с Совьон еще раз, когда их путешествие закончится. Когда воины вернутся в Черногород и попытаются забыть о перевалах, о болотах, о бельмяноглазой девушке с колдовской свирелью, на месте которой могла бы быть их сестра или дочь.

Может, однажды Совьон придет в дом Тойву. Появится на его пороге, ведя под уздцы огромного коня, — иссиня-черная, статная, чуть усталая с дороги. И Тойву будет говорить с Совьон как с соратницей, и они вспомнят все, что случилось в этом походе. Его жена усадит гостью за большой семейный стол, на скамью из красного дерева, и подаст напитки и пищу, хотя взглянет совсем не так, как смотрела бы на других боевых товарищей мужа. С легкой ревностью. Она примет Совьон радушно, но настороженно, потому что увидит в ней не воина, а красивую женщину. Высокую, крепкую, с глазами, как бездонные колодцы. Долго же потом Тойву придется обнимать милую и убеждать, что Совьон — всего лишь одна из воителей в его отряде, не больше и не меньше. И он не любит ни этой ее чудовищной красоты, ни ее темных тайн. Но ничего, у Тойву чудесная жена. Она поймет.

Совьон сядет у его очага и под вечер наконец-то улыбнется краями сухих губ. И, Тойву знал это, в его доме она будет казаться чужой. Чужой среди этих яблоневых садов и бескрайних пашен, среди столов из красного дерева, деревенских собраний и семейных историй, среди игрушек, вырезанных Тойву для сына. Совьон — это северные леса и скалы, бесконечные дороги и синие воды глубоких рек.

Поэтому-то она никогда к нему и не придет.

Никто не решился спросить, почему уезжала Совьон. Сам Тойву не был настроен что-то рассказывать. Она обещала вернуться к закату — и что теперь говорить? Правда это или нет, слова уже ничем не помогут. Но — мужчина ловил взгляды, устремленные в спину Совьон, — воины отряда подумали, что она сбегает. По крысиному бросает их в преддверии чего-то страшного. И хотя Тойву не позволял себе таких мыслей — Совьон не давала повода усомниться в своей храбрости, — он понимал, что все это было затеяно неспроста.