Господи! Что же это со мной такое! Я сама не своя. Как мне вернуться в свою шкуру, теплую, удобную, привычную? Как избавиться от этого невыносимого растворения в слухах, в образах, воспоминаниях? Жизнь – только мысли о нем. Сейчас еще можно что-то изменить, но там, в Мадриде, это станет невыносимым. Знать, что он далеко, что кто-то видит его, кто-то, вовсе недостойный такого счастья. Видит и не помышляет даже, как щедро наградил его Бог. За что? За что он награждает этих недотеп, этих недальновидных, нечутких людей, видящих в нем только знаменитость, только какого-то пианиста, только человека, не видящих волшебства! Я вижу волшебство, я вижу его, но… Где оно сейчас? Вспыхнуло и исчезло. Огонь и тьма. Так сразу, так быстро. Бог мой, как можно терпеть, я не смогу терпеть больше и часу, и получаса, и секунды. Я наплюю на все, пусть все знают, пусть весь город знает, я не дорожу своей репутацией, потому что меня больше нет, меня нет – нет и репутации. Есть только воплощенная любовь к Дэвиду. Любовь на ножках, любовь с волосами, любовь с сумасшедшими глазами. Боже! Лучше не смотреться в витрины, лучше не видеть собственных глаз такими. Это ужасно. Привыкнуть видеть себя спокойной, и вдруг – такое лицо. Бобби, куда же тебя несет? Остановись, или я побегу с такой же скоростью туда, куда хочу. Да-да, хочу не менее, чем ты. Бобби, тебе никогда не хотелось разрушить этот город, чтобы был один сплошной парк, где можно гулять и не носить с собой совок? Гулять, и – под каждым кустиком. Хотелось бы? Что так смотришь виновато? А мне хотелось бы, чтобы этот город стал очень-очень маленьким, как деревенька, как один дом, как одна точка. И чтобы в нем остались только я и он, я и он. Ну, пожалуй, и ты, Бобби. Я ненавижу этот город, он отнимает у меня Дэвида. Он слишком велик. В нем люди живут всю жизнь и не встречаются, и не знают друг друга, и не хотят знать, не хотят видеть, не хотят прикасаться, молчат… В этом городе легко прятаться. Но я разрушу все стены, я взорву бомбы на всем расстоянии от моего дома до Малбери Уолк. Я… я… я…

Я ничего не могу, Бобби, я просто жалкие ножки, я – жалкие ручки, я – жалкие волосы, я – жалкие глаза. Меня скоро не будет вообще, меня съест изнутри эта любовь, я растворюсь в ней и улечу. Улечу ли? Нужна ли я ему такой? Да, ты прав, плакать нельзя. Все смотрят. Пойдем. Надо успокоиться, принять какое-то решение. Нужно вспомнить жизнь, большую, как необъятный купол вокруг тебя. Не такую, как в последние дни, маленькую, убогую, состоящую только из его лица, его голоса, его рук, а огромную, в которой есть все. И он, и… Ну и все прочее. И я нужна ему несущей эту необъятную жизнь, а не в виде зеркала с одним лишь его отражением. Я должна, должна взять себя в руки. Жизнь, продолжается. Да, как в это ни трудно поверить, она, жизнь, есть и в этом парке, и на этой улице… Она не только там, где он. Она везде, и такая же, как при нем. Он вышел из этой же жизни, он только ее часть. Бобби, пойдем побегаем по травке. Какой ты красивый, как ты сверкаешь, какая у тебя блестящая и густая шерсть. Надо же создать такое смешное существо! Да, природа над тобой потрудилась. Ну, быстрее же перебирай своими короткими лапками, что остановился?! Вперед!

* * *

– Это Пол Уильямсон? Простите, не могли бы вы пригласить Пола? Это Люсия Эставес, его знакомая… Пол, здравствуйте, это Люсия, помните? Ну да, конечно, это было недавно. Мне нужно встретиться с вами, обязательно, как можно скорее. Прямо сейчас? Прекрасно. Где? Я не знаю. Вы помните мой дом? Приходите прямо сюда, хотя… Да, приходите. У нас на ужин ягненок в красном вине. – Люсия закрыла дверь телефонной кабинки и заспешила домой, таща натянутый поводок с недовольной таксой.

Эйприл была исполнена важности – видимо, за время отсутствия домашних ей пришла в голову мысль испытывать их своим внезапным равнодушием. Люсия вытерла собачке лапки и нерешительно вошла в столовую.

– Извини, Эйприл, не могла бы ты накрыть еще на одну персону?

Мачеха собралась ответить ей молчаливым недоумением, но в последний момент не выдержала:

– К нам едет твоя знаменитость?

– Понимаешь, мне очень нужно встретиться с одним молодым человеком. Срочно.

– Полчаса назад ты об этом не знала?

– Нет.

– Тогда будь добра накрыть сама!

Филиппа все не было, и Эйприл старалась не показывать недовольства по этому поводу, что давалось ей с большим трудом. Наконец в дверь позвонили. Они с Люсией наперегонки бросились открывать. Шаркая подошвами, ввалился Пол. Смущение делало его смешным. Не зная, куда деть букет, купленный в магазине на углу, он так жалобно смотрел на Люсию, будто просил избавить его от ноши.

– Спасибо за цветы, – опередила ее Эйприл, – я поставлю их на стол.

– Может быть… – Пол делал рукой какие-то непонятные жесты. – Может быть, не надо на стол… Букет такой большой, ничего не будет видно…

Люсия не удержалась и захохотала. Эйприл бросила ей молчаливый упрек и успокоила Пола:

– Хорошо, я поставлю их на подоконник. Что же вы не проходите? Не все пока собрались, но можно выпить немного вина и поговорить о чем-нибудь приятном. Прошу вас в столовую. – И она элегантно завиляла задом, неся букет, как почетный кубок. Люсия и Пол переглянулись и ответили друг другу улыбками.

Поговорить с Эйприл Полу не удалось, так как тут же в квартиру ввалился угрюмый Филипп. Увидев молодого человека, Нортон несколько оживился.

– Это Пол, знакомый Люсии, – поспешила закрепить в муже зародившуюся надежду Эйприл.

– Очень приятно, вы себе не представляете, как мне приятно, что среди знакомых Люсии есть такие… молодые люди. – Он все еще был суров, хотя это у него всегда плохо получалось.

Несмотря на настроение, оставляющее желать лучшего, Эйприл удалось-таки приготовить отличный ужин. Филипп, выяснив, что Пол тоже музыкант, пришел в полный восторг и затеял длинную и серьезную беседу. Женщины остались в тени, что не очень-то их радовало: Эйприл хотелось познакомиться поближе с новым человеком, а Люсия проклинала себя за то, что не назначила встречу где-нибудь в парке, – она не могла дождаться, когда ужин закончится и можно будет увести Пола в свою комнату. Ход беседы вынуждал ее держать ухо востро: то и дело речь заходила о преемственности, методах обучения или исполнительских школах. Эйприл все это ужасно интриговало, она уже была склонна счесть историю про Маковски конспирацией, как вдруг Филипп произнес давно вертевшийся на языке вопрос:

– У кого вы учитесь, мой молодой коллега?

Люсию обожгло изнутри кипятком, она не могла, не имела права позволить Полу произнести это имя. Лучше зажать ему рот рукой, пусть они и так догадаются, но произнести – ни за что! Она приподнялась на стуле, готовая броситься на защиту сокровенного. Пол вопросительно посмотрел ей в глаза. Люсия умышленно энергично обернулась на стенные часы.

– Ой, простите, пожалуйста. Ужин так затянулся. Пол, мы же ничего не успеем сделать. Быстрее пойдемте. Извините. Пойдемте же!

Уильямсон неуклюже вылез из-за стола, чуть не опрокинув свой стул.