мозга костей. Я вдруг понял, что мне ужасно хочется пить. Я встал и направился в то кафе, где мы пили вместе с Язаки. По дороге ко мне постоянно приставали бомжи, но я так и не понял, чего они хотели. Потом какой-то тип позвал меня с порога полуразрушенного здания: он лежал среди обломков и осколков разбитой витрины маленького ливанского ресторанчика, который, должно быть, разгромили специально.

– Тц! – прошипел он, но я не сразу понял, что он говорил по-японски.

У него были очень длинные волосы, одет он был в джинсы и парку с надписью: «Нион Телевижн», накинутую поверх нижней сорочки. Он махал рукой, чтобы я подошел к нему. Это был не Язаки.

– Ты японец? – спросил он и, когда я кивнул, попросил, произнося слова с сильным акцентом кансаи и пытаясь улыбнуться: – У тебя случайно нет аспирина? – От него так несло, что я чуть было не отправился прочь, когда он вдруг прибавил: – Ты пришел повидать Язаки, да?

Я приблизился, прикидывая, как давно он здесь сидит, настолько он был грязный и вонючий. Кожа у него была серая, а ухо рассечено большой раной, покрывшейся коркой в форме шишки. Он сидел на коробке и отливал под себя.

– Вы японец? – спросил я.

– Естественно, что, разве не видно? – ответил тот скрипучим голосом. – Только японец может так свободно говорить по-японски.

– Аспирина нет, но у меня есть снотворное.

– Не поможет, – ответил он, замотав головой. – Тебе когда-нибудь выбивали зубы, пока ты спал, а потом заставляли играть на флейте?

– На флейте?

– Сосать, если тебе так понятнее.

Я посмотрел на него внимательнее. Он плакал.

– Я знаю, я не должен бы распускать нюни, но если я уже не успеваю даже снять штаны – это весьма печально для японца, который так хорошо говорит по-японски… Немного аспирина мне бы помогло, я даже перестал бы, наверное, ссать в штаны, а ты говоришь, что у тебя его нет! Потому что здесь насилуют даже мужиков, отделают и не посмотрят, хоть у тебя там дерьмо, хоть кровища. Вот она, Америка! Прекрасная страна! Чего я не выношу, так это в рот. Не слишком-то весело, когда тебе пересчитывают зубы. Должно быть, им нравится заставлять тебя сосать у них, когда у тебя кровищи полон рот.

Он попросил передать ему газету, которая валялась около него, и накинул ее себе на плечи.

– Лучше держись подальше от Язаки, – сказал он, потом понурил голову и замолчал, съехал на землю и прислонился спиной к витрине ливанского ресторана.

Я зашел в кафе, где мы встречались с Язаки, присел за край стола и заказал себе кока-колу. Официантки с асимметричным лицом в этот раз не было, и заказ принял какой-то тощий парнишка, альбинос.

– Можете принести мне колу? – попросил я.

Официант смерил меня долгим взглядом и рассмеялся.

– Вы знаете господина Язаки? – спросил я у него, когда он вернулся с кока-колой.

Он покачал головой и опять рассмеялся. Я тогда подумал, что это свойство альбиноса должно было как-то сказываться и на голосе, потому что смех у него тоже был какой-то неприятный и диссонирующий.

В баре находилось много людей, которые, вероятно, были приятелями альбиноса, они пили пиво, слушая хэви-метал по радиопроигрывателю. Я где-то читал, что шайки молодых парней, от силы лет двадцати, доставали местных клошаров, и вздрогнул, вспомнив о том, что сказал мне японец. Все приятели альбиноса были очень тощие, и в поведении их чувствовалось что-то женское. Громкость приемника была на минимуме, что позволяло им разговаривать вполголоса. Через какое-то время передо мной прошел довольно пожилой человек в помятом костюме.

– Это банда цыплят, которые заигрывают со старыми петухами, – объяснил он мне. В руках у него была стопка старых пожелтевших журналов «Уолстрит джорнал». – И потом, никто не предохраняется от СПИДа! Ты не находишь это прискорбным?

– Не знаю, – ответил я.

– Я иногда снимаю себе какого-нибудь, – прибавил он, подмигнув.

В уголках его глаз притаилась насмешка. В другом конце зала какая-то женщина в ярком платье из дешевой ткани и мужчина в потертом пальто шепотом о чем-то спорили. Платье на женщине было в полоску, черную, серебристую и зеленую, под мышками и на поясе ткань совершенно истерлась, ноги же были сплошь покрыты венозной сеткой и совершенно белые, какие-то неестественно бледные. Я вспомнил тело девушки, которая приходила ко мне в номер накануне, ее шелковистую кожу молочной белизны, ее спину и зад. Я почувствовал, что сердце у меня забилось чаще. «Потому что, видишь ли, с кокаином ты начинаешь в конце дня, трахаешься всю ночь и не замечаешь, как наступает утро, – пять часов, а кажется, что прошла всего минута», – говорил мне Ган. Я до сих пор не знал этого, но накануне я лизал ноги этой западной проститутки, и ей пришлось сказать мне, прежде чем я сам сообразил, сколько времени прошло. Когда трахаешься не принимая наркотиков, пусть даже немного подшофе, ты всегда можешь вспомнить потом, что делал. Так было еще с Акеми, когда я принял полтаблетки экстази, и вчера тоже, несмотря на кокаин. Я мог прокрутить в памяти все, что было, как фильм. Я помнил о том, что произошло, помнил ноги этой девицы, половинки ее ягодиц, волосы на лобке, покрытом желтоватой влагой, и в то же время, что странно, я никогда не видел себя в этих своеобразных ретроспективах. Этот мужчина, который проникал в эту женщину, держа ее за талию, этот тип, докуривающий бычок, пока ему делают минет, могли быть неизвестно кем, а вот себя, которого я знал наизусть, я почему-то не видел. Должно быть, из-за кокаина и экстази это становилось невозможно. Единственно какой-то участок моего тела и мозга сохраняли смутное воспоминание о