мое слово!

– Разве тебя двинут, голосистого. А мы тут почитан месяц по полу мызгаемся.

– Помяни мое слово! Сразу! Конец, браток, нашей юдоли, кончено! Было, да кобыла раздавила. Теперь приедем мы домой, земли у нас вдосталь, какую хочешь, такую и бери. Кому лугов надо, кому леса, кому под пахоту – сколько надобно, по справедливости. Работай, живи, хозяйствуй, сук тебе в ноздрю!

– Да на кой тебе, безногому, земля-то?

– От дура! Да как же ты сказать так можешь, на что земля? Ты крестьянин иль мастеровой какой?

– Мы пензенски.

– Толстопятый! Сразу видать. Как же теперь без земли крестьянину?

– А как же ты на заднице пахать-то будешь, без ног?

– От дура! Зачем мне пахать!

Лепендин затеребил своего земляка:

– Скажи ему, толстопятому, что́ у нас в Саньшине, в Ручьях, скажи!

– Мы семидольски, – сказал земляк, – у нас больше ягода, сады, огород тоже, ну и пахота мал-мала…

– Эх! – схватился за голову Лепендин, – Эх, брат! Какая у нас сила ягоды! Вишняка у нас – прямо туча! Сливы там, торона – свиньи не жрут, а на грядках, на грядках, брат, красно все от земляниги, а землянига – во, в кулак! Вихтория там всякая, скороспелка – и-и-и! А яблок этих самых – всю зиму лопаем, и мочим, и сушим – никак не справиться, до чего много! Базар у нас в Семидоле, так смотреть страшно: куда это человек может столько яблок употребить?

– А какой яблок! – заволновался земляк. – Яблок тоже яблоку розь. У нас яблок – ударь его мал-мала, а на ём чуть пятнышко; положи на божницу – он с этим пятнышком так и прозимует.

– Не сгниет? – спросил лупоглазый парнишка.

– Ни боже мой, никогда не сгниет! – подхватил Лепендин и понесся: – Яблок прямо железный, нипочем! Ну, да ведь и сорта у нас! Царский там шип или сквозное, боровинка, апорт.

– Баргамот есть? – спросил парнишка.

– Баргамот-дулю у нас не едят. Это вроде бурака, в месиво больше употребляют.

– Нам бы здесь баргамоту подмешали, – засмеялся кто-то.

– Здесь подмешают!

Парнишка грустно вздохнул.

– А наши места степные, жаркие, все палит.

– Жара, если мал-мала, тоже на пользу, – отозвался семидолец.

– Ничего, браток, не тоскуй, валяй к нам, на грядки, – сказал Лепендин. – Земли теперь вволю, сам выбирай, сколько влезет. Не нравится – ушел. Понравилось – употребляй подо что желаешь. Я, скажем, без ног остался через войну. Зато я к огороду приспособлен. Работа тяжола, баба и та не выносит. А мне что? У меня рука на пол-аршина в землю ушла, а я спины не согнул. Лафа!

– Ишь веселый!

– А что плакать? Эх, милый, домой: едем, на волю вольную, крестьянскую!

– Ктой-то с вашей партией, стрюцкие-то?

– Цивильные.

– Господа?

«Как сказать? – подумал Лепендин. – Образованные, это верно. Однако ничего…»

– У нас, говорят, теперь их нету.

– Не то чтобы не было, ну а к крестьянству не касаются.

– Та-ак.

Лепендин привез с собою удачу: к вечеру составили эшелон, приступили к посадке.

Рядом с Андреем устроился громадный бородач в овчинном полушубке и шапке. Он был нескладен в необычном своем одеянье, среди потрепанных гимнастерок и фуражек. Волосы его и мощная русая борода завивались спиральками, как сосновая стружка, лицо было странно маленьким, в этой гуще волос, прозрачные веки наполовину затягивали горящие черные глазки. Мужик был очень высок, и плечи его катились широкими отлогостями, но он с трудом держался на ногах и сразу, как вошел в вагон, вытянулся на лавке, подложив под голову полушубок и спрятав под него шапку.

– Хворый, что ль? – спросил Лепендин, когда разместились и он закачался по вагону, осматривая соседей и заводя разговор.

Мужик, вздыхая, поднял плоскую грудь, она заскрипела, как изодранные мехи, и он показал на нее пальцем.

– А-а, – сказал Лепендин, – грудью хвораешь, понимаю…

– Кровью харкаю, – проговорил мужик тоненьким голоском, какого нельзя было ждать от его роста, плеч, буйной богатырской бороды.

– Ни-че-го! – беззаботно протянул Лепендин. – Это у тебя от неволи. Как приедешь домой, так живо пройдет. Ты как попал-то?

– На работу взяли, на плоты.

– Откуда взяли?

– С родины, из-под Минска, хозяйство там у меня.

– Изверги, господи, твоя воля! От хозяйства!

Мужик осторожно покашлял, не открывая рта, потом опустил топкие, как у курицы, веки.

– Ему нужен покой, – сказал Андрей.

– Покой он лю-юбит! – раздалось насмешливо.

Мужик беспокойно поправил овчину и опять осторожно покашлял.

За спинами собравшихся вокруг Лепендина солдат Андрей рассмотрел скуластое, точно сбитое из камней лицо. Острая прямая черта рассекала его лоб.

– Он ради покоя к немцу нанялся на работу. А немец ему деньги не заплатил, вот он и мается.

Мужик, не открывая глаз, проговорил:

– Хозяйство разорили, как тут подняться?

– Ты за свое хозяйство черту душу продашь.

Лепендин растолкал солдат.

– Пусти-ка, братцы, я на него посмотрю, кто такой будет, который про хозяйство так говорит… А, вот ты какой. Из мастеровых, видно. Как ты можешь про хозяйство говорить, скажи на милость?

Скуластый прищурился на Лепендина и потер руки.

– А почему мне не говорить?

– Как же за хозяйство не маяться? Мужику без хозяйства разве прожить?

– Ты постой, не ерепенься, послушай, что скажу. По-разному можно на хозяйство смотреть. В России крестьянин свое хозяйство сразу справил: работал весь век на господ, а потом смекнул, что ежели работа его, стало быть, и хозяйство ему принадлежит, никому другому. Взял да и прирезал господские земли к своим наделам, и стало все хозяйство крестьянским. Вот этакое хозяйство стоющее.

– Правильно! – отдалось где-то позади.

Кругом все притихло. Солдаты осматривали скуластого подозрительно, – он был, видно, чужим среди них – крепкий, сбитый из камня, в пиджачке и в куцем картузе на затылке. Никто не приметил, с какой партией он пришел и когда влился в эшелон. А скуластый скользил прищуренным взором по головам солдат, и, как мерка, укорачивалась и удлинялась на его лбу острая поперечная черта.

– Стоющее хозяйство то, от которого всему крестьянству польза. А от которого ему вред – за такое держаться нечего. Вот этого мужика по человечеству жалко – больной он, чахоточный, одним словом. Однако и досада на него берет. По доброй воле нанялся к немцу, чтобы деньжонок подкопить, латы на портки поставить. А у нас в России портки даром раздают – всем хватит! Ему бы податься туда, где люди по-новому жить начали, а он в кабалу ушел, копеечку сколотить. Не верит, что у нас теперь все крестьянское добро задарма раздается.

– Задарма! – усомнился кто-то. – Больно ты прыткий!

– А ты что, не слыхал?

– Слыхать слыхали, да ты там был, что ль? Больно раздаешь-то все!