Завершив уборку, он вернулся в купе. Лег на полку, уставившись на тонко дребезжащий плафон сиреневой ночной лампы. И позавидовал спящим рядом с ним людям. Но не потому, что сон уберегал их в блаженстве и неге от столь ненавистных им рефлексий. Большинство из них отдавалось жизни бездумно и слепо, и понятия света и тьмы являлись для них, даже верующих, все-таки далекими условностями, а он-то знал их подлинную, извечную реальность и сейчас находился на иллюзорной границе, пролегшей между ними, балансируя на тоненьком канате бытия…

Маршрут, которым следовали Ракитин и Градов, судя по всему, популярностью не пользовался: был долог, утомителен. В вагонах, давно и честно отслуживших свой век, ощущалась просто-таки невозможность привнесения какого-либо комфорта и чистоты, поскольку грязь и угольная пыль въелись в дерево, пластик и синтетику намертво. Кроме того, существовал воздушный транспорт, отвечающий современным темпам и нравам, экономящий время и, соответственно, жизнь, если на то имелась добрая воля погодных условий, двигателей и шасси.

Таким образом, поезд отправился в путь полупустым, однако, несмотря на обилие свободных мест, публика была рассортирована плотно: по две-четыре персоны на каждый отсек согласно купленным билетам.

На вопрос Ракитина, почему бы не разместить народ более вольготно, проводница, грызшая семечки, ответила так:

– Ага. Умник. Чтоб мне потом изо всех купе грязь вывозить? Обойдутся.

– Так я вывезу!

– Ну да. Геракл засушенный. – Она быстро шмыгнула носом.

– На авгиевы конюшни намекаешь?

– Чего?.. – Шелуха от семечки повисла у нее на губе. – Нужен ты намекать… Как фен лысому. Конюшни. Зеркало кокнул, да еще агитирует… Газеты вон в сортир отнеси, а то публика жалуется – жопы подтереть нечем.

Проводница, интуитивно считавшая Ракитина если не бичом, то элементом деклассированным, в разговорах с ним оперировала лексикой, наиболее ей близкой и доступной. Протокольные словоречения, к каким обязывали ее должность и уважаемые пассажиры, давались ей через великое лицедейство и лицемерие. Как подозревал Александр, в общении с ним отдыхала ее душа, измученная по долгу службы неоткровенностью слов и затворничеством мыслей.

– Слушай, а почему ты проводницей пошла работать? – интервьюировал Александр, нисколько бесцеремонностью собеседницы не смущаясь.

– Я-то? – Взгляд ее как-то внезапно и откровенно опечалился. – Так… – ответила рассеянно. – Дома-то чего сидеть? Детей нет, умерло дите… Царство ему небесное, бедняжке… Мужик – с дружками… А тут люди, дорога… Города. – Она замолчала. – Ну… пошла, чай заварю. Ты-то будешь?

– Покрепче, если можно…

– Покрепче в магазине, понял?

Итак, променяв услуги надежного и выгодного Аэрофлота на железнодорожные неудобства, в поезде ехали люди.

Рудольф Ахундович мчался по рельсам, а не летел заоблачными высями, ибо, по его признанию, самолетов боялся панически и отделение себя от тверди земной ощущал как нечто противоестественное и преждевременное. Некоторые, не экономя на времени, экономили на оплате багажа, по крайней мере, человек из соседнего купе: сухощавый, с колючими, глубоко посаженными в череп глазами и обрюзгшим лицом, в кепочке, траченном молью пиджаке и с жеваной папиросой во рту, занял сразу три оплаченных им места и, помимо двух саквояжей, вез еще с десяток громоздких, обшитых брезентом, ящиков.

– Переезжаю вот… – поделился он с Ракитиным, когда при посадке в вагон ударил его, замешкавшегося в проходе, углом одного из ящиков. – Из города в город. Барахла – ужасть! Жисть!

Люди без баулов и саквояжей все-таки составляли большинство: был тут и сосед по купе Иван Иванович с его единственным портфельчиком, молодая женщина со спортивной сумкой и вызывающе броской внешностью, характерной для неудавшейся хранительницы семейного, очага, еще одна дама – немолодая, но усердно молодящаяся – со скромным чемоданчиком, особа общительная, благодаря чему на первое же утро вагон узнал, что зовут ее Вероника Степановна, что она – депутат Государственной думы и направляется на разбор некоего политического конфликта местного значения на тот далекий полустанок Таджикистана, где возведение аэродромов покуда бесперспективно.

Эта представительница прекрасного пола производила впечатление приятное открытостью натуры, искренностью суждений, но никак не внешностью: располневшая, в годах женщина с рябоватым лицом, прокуренным голосом и крашенными хной жиденькими волосами.

Вероника Степановна занимала активную позицию в сфере общественной жизни – во всяком случае, слово «борьба» не сходило с ее уст, бороться она была готова с кем угодно и с чем угодно, и ничто мимо ее внимания без комментариев не проходило.

Для приложения профессиональных и человеческих качеств, составлявших единый сплав в ее мироощущении, поезд оказался благодатным объектом: во-первых, к составу не прицепили вагон-ресторан, из-за чего встала проблема хлеба насущного, во-вторых, засорилась какая-то труба, и в умывальнике возник перебой с водоснабжением,, в-третьих, ощущался излишний поддув воздуха в различные пазы и щели, и кое-кто сетовал на начало простуды.

Пассажиры, невнятно роптавшие на упущения в сервисе и комфорте, обрели в Веронике Степановне энергичного лидера, бесстрашного перед лицом открытого конфликта с администрацией.

Первой озаботилась проводница, ознакомившись с краснокожим удостоверением политического деятеля. Последовал незамедлительный доклад по инстанциям. В нашивках и блеске пуговиц явился бригадир поезда – также озабоченный.

– Пришел, голубчик! – с ласковой угрозой пропела Вероника Степановна и далее, откашлявшись, своим натуральным мужским голосом изложила угрозу конкретную, где прогремели слова «министр путей сообщения» и «Администрация Президента». Страсть ее напора, удостоверение и хриплый бас подействовали на бригадира магнетически.

– Будем решать вопрос, – вдумчиво и покорно говорил он, надувая дряблые щеки и неуютно оглядываясь на собравшуюся публику.

– Людям негде есть! – вещала Вероника Степанов на, качая перед его носом толстым пальцем. – Вернее, нечего! Куда таким образом мы доедем?! И какими…

– Будем стараться…

– Не надо горячего, но хотя бы бутерброды!

– У ресторана с буксой там… чегой-то… – почесывая ухо о плечо, объяснял бригадир, угнетенный абстрактной силой удостоверения и реалиями слова изустного. Казалось, он был готов спрыгнуть с поезда на ходу, бросить китель с нашивками в пыльный ров и уйти с истовостью паломника в просторы степи, канув в них.

Однако верх одержали благоразумие и приобретенная исполнительность, и вскоре по вагону покатилась тележка с бутербродами и лимонадом, запела прочищенная труба и коричневая техническая вата повисла в законопаченных щелях оконных рам.

– Надо бороться! – наставляла Вероника Степановна благодарную ей публику, разгуливая с сигаретой по коридору. – Молча не проживешь! Молча буксы ремонтировать надо! – Она действительно не умела жить молча и остро нуждалась в собеседниках, точнее, в слушателях. – Давай-давай, дедушка, проходи, не стесняйся, полотенце не урони, разойдемся, хоть я не балерина, в умывалку три человека очередь… – Вжималась она в стену, пропуская преклонных лет восточного человека в свитере, полосатом национальном халате, тюбетейке и красных, с загнутыми мысками сапогах опричника. – Ты, дедушка, не сердись, что я в проходе болтаюсь, сосед у меня – на три места с тюками, переселение народов, гарнитур везет, что ли? Купе битком, ни вздохнуть, ни, прости, выдохнуть.