За дверью, в которую добры молодцы пропустили Михаила впереди себя, был предбанник, с сидевшей в загородке вахтершей цивильной наружности, но одетой в ВОХРовскую, изрядно потертую, шинель.

Потом — казенного вида коридор, с хорошей отделкой по стенам и потолку, современными светильниками, но, все равно, какой-то сиротливый, с дешевыми дерматиновыми диванчиками и арестантским запашком казенного учреждения.

В коридоре никого не было, вытащенные из неизвестно какого запасника красные ковровые дорожки, скрадывали шаги, а за четвертыми, по левой стороне, дверями, в небольшом, метров на двадцать квадратных, кабинете, Сергеева встретил Костя Истомин.

Истомин никогда не был ему близким другом. Нет, конечно, они были хорошо знакомы и даже были на «ты». Истомин был чуть старше, но не критично, во всяком случае, в отрыв не ушел, и Сергеев в те далекие времена, проигрывал ему всего одну звездочку на погонах.

С тех пор Костя прибавил в весе, как минимум, пару пудов, потерял больше половины волос, через редкий пух которых теперь проглядывала, поблескивая, лысина, но сохранил живой взгляд карих, умных глаз, густые, как сапожная щетка, усы и хорошую белозубую улыбку.

Истомин — и тогда, и сейчас, казался этаким душкой — добрым увальнем, но являл собой яркий пример того, насколько бывает обманчива внешность.

Те две операции, в которых Сергеев когда-то участвовал вместе с Константином Олеговичем были не для слабонервных. По слухам, после распада СССР, Костя подался за рубежи Родины: поговаривали, что в ЮАР и вовсе не для борьбы с апартеидом.

— Ну, здравствуй, Миша! — сказал Истомин, вставая из-за стола.

Он не ограничился рукопожатием, а крепко обнял Сергеева, и похлопал по плечам, как старый боевой товарищ.

— А я то думаю, чего вдруг Рысина семафорит? Кто это там на огонек забежал? А это ты! Рад тебя видеть. Несказанно рад, Мишка! Честно!

Сомневаться в искренности слов Истомина у Михаила повода не было. Напротив его фамилии в списках конторы давно стоял прочерк. Списала его контора, окончательно и напрочь. Посему, в добрые чувства Кости верить было можно — он все равно, как пришел на могилу боевого товарища, положить цветы да чарку выпить. Чего в такой момент врать? Незачем.

От плеча Истомина слегка пахло сигарным табаком и канцелярской пылью. По одному этому запаху Сергеев мог определить, что Константин Олегович достаточно высокопоставленный и высокооплачиваемый, чтобы сохранить дорогостоящие привычки, кабинетный работник.

Хотя вывод мог быть и поспешным — в свое время «в поле» Истомин был одним из лучших. Такими кадрами Контора не разбрасывалась.

— Я тоже рад, Костя, — сказал Сергеев, тихо. — Очень рад. Я для того и объявился, чтобы кого-то из вас найти.

Истомин чуть отстранил его от себя, придерживая за плечи.

— Ну, Умка, ты дома! — сказал он и улыбнулся.

Двое из ларца, одинаковых с лица, стояли «во фрунт» у дверей, изображая сдержанную радость по поводу встречи начальника со старым другом.

Истомин бросил на них быстрый взгляд, вероятно, заметил поврежденные конечности, покачал головой и небрежным движением брови отправил обоих за дверь, с максимально возможной скоростью.

— Садись, Мишка! Что будем пить?

— Я — как ты!

— Давай традиций не ломать! За встречу положено по «беленькой»!

— Давай, — легко согласился Сергеев.

Ему, вдруг, ужасно захотелось выпить с Истоминым водки. Не просто выпить, а выпить крепко, до тумана в мыслях.

И вспомнить.

И помянуть.

Через пять минут в кабинете, возле кожаного диванчика, стоял сервировочный столик, с нарезанным балычком, ностальгической «советской», твердым сыром, оливками, ярко-зелеными корнишонами и лимончиком на блюдечке. Раньше в натюрморте обязательно присутствовало бы украинское сало. Теперь, по понятным причинам, сало на столе отсутствовало.

Зато присутствовала минеральная водичка в запотевших бутылках: не какой-нибудь там вражеский, антипатриотический «Боржоми», а вполне приемлемая, освященная Патриархом, «Ессентуки». И водка была с патриотическим акцентом — «Кремлевская», с голографическим двуглавым орлом на этикетке, точно таким же, как и на новых жандармских удостоверениях.

— Ну, — сказал Истомин, поднимая рюмку, — давай-ка первую, по традиции, за встречу! Я тебя, Умка, много лет мертвым считал. Не то, чтобы оплакивал… Сам понимаешь, что тут говорить! Но мы с мужиками, когда виделись, и тебя поминали. Рад я, что ты жив. И не один я буду рад. Мало нас осталось, Миша. Очень мало.

Он помолчал, задумавшись.

— За встречу, Сергеев!

— За встречу! — отозвался Михаил, и выпил ледяную водку в один глоток.

Истомин аппетитно захрустел корнишоном, и тут же потянулся наливать по второй.

— Ты давай, закусывай, — сказал он, — закусывай и можешь рассказывать. Что ты? Где ты? Как ты? Последнее, что я слышал, ты обращался в Центр из Киева. Потом ходили какие-то слухи, про тебя и про Мангуста. Как раз на кануне Потопа.

— От кого слышал-то?

— От Саши, от Кручинина, светлая ему память. Хороший был мужик. Жаль умер плохо.

Умер Кручинин, действительно, плохо. Сергеев знал это не понаслышке. Он сам закрыл Кручинину глаза.

— Что поговаривали?

— Ничего хорошего. Будто схлестнулись вы с Мангустом.

— Что, вот просто так — взяли и схлестнулись?

— Вам виднее, — Истомин пожал плечами. — А, может, хозяева у вас были разные. И задачи тоже. Я даже не знаю, было ли это в действительности. Вы же друзьями были, хоть Мангуст и старше нас лет на пятнадцать.

— Было, — мрачно сказал Сергеев. — Это, действительно было.

Подробности Истомину знать было не обязательно. Дерьмовые, надо сказать были подробности. Тогда они схлестнулись с Мангустом дважды, и второй раз, как надеялся Сергеев, стал последним. Хотя наверняка в этом уверен не был. Он уже один раз справлял по Мангусту тризну, а потом обнаружил его сидящим в кресле в собственной квартире.

Это было за три дня до Потопа. Когда Мангуст убил Сашку Кручинина. Тогда он ушел — как всегда исчез, словно привидение.

А потом, они встретились в последний раз — через день после Потопа, когда мир содрогнулся, и сумасшедшие ливни заливали Москву так, что люди тонули в подземных переходах, и вода плескалась на станциях метро. Шипели и трещали аварийные лампы. Свет мигал. Поднявшаяся почти до середины груди вода мешала бежать. Воняло так, что Сергеев не мог понять — в тоннеле метро он или в канализационном коллекторе. И крысы, крысы, крысы… Скользящие, как водомерки по поверхности смешанной с фекалиями воды. Ползущие по стенам. Цепляющиеся за бронь кабелей.

Рельсы автоматика обесточила, когда вниз хлынула вода, а аварийное питание работало бесперебойно. В мигающем свете тусклых ламп прицелиться было трудно. Ни Мангуст, ни те, кто был с ним, дилетантами не были и после первых очередей, выпущенных в запале, стрелять прекратили. Они гнались за ним молча, тяжело раздвигая плечами грязную воду. И он, еще шальной от привкуса ускользнувшей победы, слабый от кровопотери, полубежал, полуплыл на полсотни метров впереди. Сил не было — оставалась только надежда. Наверное, она и спасла его тогда.