- Почему?

- Она мне не понравилась. Что-то в ней. не то, скользкое. Ты скажешь, стареющая дама необъективна к юному существу. И это, должно быть, есть, не спорю, но.

- Да ну, Оль, я обаятельней тебя женщины не встречал.

- Спасибо. В общем, нечто почти неуловимое меня тревожит.

- Что тебя тревожит, душа моя? — подхватил вошедший в гостиную дядя — явно с процесса — безукоризненный джентльмен в траурной «тройке». Эта пара — их удивительная многолетняя любовь — служила для племянника идеалом недосягаемым.

Жена пояснила:

- Протеже Ангелевича.

- Жиличка наша? А что с ней?

- Знаешь, она редкая красавица.

- Серьезно? Надо поглядеть.

- Как будто позировала Боттичелли.

- Думаешь, она сумеет оттягать у меня квартиру?

Вновь хохот невидимого Ипполита.

- Да ну тебя! — жена, капризно.

- Устроит публичный дом? Ну, так прогони ее — и дело с концом. Я вообще был против этой аферы.

- И я! — опять Ипполит.

- Все, обедать! И непременно с шампанским, я сегодня выиграл сложнейший процесс.

При слове «шампанское» из своей комнаты выкатился Поль и сразу поинтересовался, сколько «папочка огреб». «Не в том суть, — отвечал папочка смущенно, словно застигнутый на тайном пороке, — дело очень интересное». Значит, защищал практически бесплатно. Евгений Алексеевич своего не упускал, конечно, и все же в принципе тесть был не совсем прав, упрекая его в защите «плутократов»: как художник, работающий на заказ, иногда не может устоять перед созданием бесцельного, в финансовом отношении, шедевра — так и дядя порой не упускал дела «дешевого», но таящего сильную, драматически трогательную коллизию; спасал «по совести» невинных убийц — и частенько побеждал. Однако размазывать «благодеяния» не любил — тайная, благородная страсть. Хотя случались и такие курьезы: в семье до сих пор посмеивались, вспоминая, как беззаветно и бескорыстно боролся адвокат за одного бедного страдальца, который, благополучно избежав наказания, преподнес Евгению Алексеевичу чрезвычайно ценный портсигар червонного золота с гравировкой: медицинский символ — «смерть курильщикам».

Сегодня был явно день победы, стол цвел чайными розами, радовал прекрасными яствами (Ольга Ипполитовна хозяйка превосходная и сама лакомка), шампанское играло в бокалах. но Петр, под впечатлением прошлого вечера и сна, был весьма умерен.

Обсуждали вчерашнее «самосожжение», пересказывали романтические небылицы (Ольга и Поль, перебивая друг друга): будто бы иностранец, чуть ли не швейцарец, погиб из-за любви к русской девушке.

- Швейцарец? — сомневался дядя. — Из-за любви? Не верю!

Жена стояла на своем:

- Я сама утром слышала в «колбасной». Он врезался в стену швейцарской фирмы.

- Почти на родине помер, да? Не верю!

- Заладил, как Станиславский.

- А ты у меня дите малое.

- Помиритесь на литературном варианте, — вставил сын с умненькой усмешечкой. — Иностранец-демон у Патриарших вводит в грех атеиста Берлиоза. Как ты на это смотришь, Романыч? Ведь правда эстетически красиво и завершенно?

- Это не литература, — подал голос двоюродный брат; до чего он был привязан к дядьке, до того не переносил его сына. — Это первая смерть на моих глазах. я имею в виду — насильственная.

- Как насильственная? — удивилась Ольга Ипполитовна.

- В смысле — противоестественная, насилие над собой. Вы не слышали его крик из огня.

- Петруша, ты здоров? — осведомился адвокат, прихлебывая мелкими глотками золотистое зелье. — Вид у тебя бледный.

- Вчера перепил с Подземельным.

- Нашел тоже с кем. — начал дядька, но добродушную воркотню его прервал телефон.

- Пап, тебя.

- Да!.. Когда? Не знаю, устал. Позвоните вечером. Договорились! — Евгений Алексеевич положил трубку. На лице — взволнованное выражение азартного охотника. Домочадцы подали реплики:

- Жень, тебе необходим отдых.

- Выгодное дельце, пап?

- Интересное. (Значит, не выгодное.) Так вот, Петя, я обещал твоему отцу.

- Дядя Жень, мне уже тридцать четыре.

- Вот именно. И твой образ жизни меня тревожит. Ты хочешь совсем бросить философию.

- Господи, я же ничего ни у кого не прошу.

- Я сам дам. Моя давняя идея — обеспечить тебя на год (на два, на три — сколько надо?), чтоб ты закончил свой труд по теологии.

- Спасибо. Воспользуюсь, если подопрет.

- Во-первых, врешь. Сколько раз я предлагал? Во-вторых, уже подперло, коль ты напиваешься с Подземельным.

- С исчадием ада! — проскрежетал Поль.

- Заткнись, родной.

- Он пришел ко мне помянуть Романа Алексеевича.

- Неужели помнит? — удивился дядя.

- Только в этом году вспомнил, да и то на два дня ошибся. Я выпил его медицинской отравы, и мне приснился отец. В первый раз за девять лет — так реально, что я до сих пор под впечатлением.

Петр покинул счастливое семейство уже в сумерках, пересек бульвар, роковой переулок (огромное пятно копоти на красной стене видно издалека) и пешеходными тропами меж старых домов пробрался в свой Копьевский. Во дворе под липами было уже совсем темно, а в подъезде сверху слышались скорые шаги, кто-то спускался навстречу, пронесся мимо…

- Игорь, ты? — спросил Петр Романович вслед; тот остановился, взглянув исподлобья; Игорь Николаевич Ямщиков — еще один, последний, сосед по площадке. — Разве ты в Москве?

- Как видишь.

- А чего не здороваешься?

- Задумался.

- Кончили реставрацию?

- Нет. Я ненадолго отлучился.

И низвергся. Странно. Странный этот тип с женой Тоней — оба архитекторы — занимались восстановлением подмосковного храма Рождества Богородицы (между прочим, неподалеку от дачи адвокатского тестя). О чем Игорь с месяц назад рассказывал соседу, захлебываясь от восторга. и вдруг «задумался».

Петр Романович беззаботно стряхнул неприятное впечатление, поднялся к себе, прошел на галерейку, облокотился о витое перильце, глядя в раскаленный пожаром закат. Вечер горяч и тих, лишь снизу, издали долетает жужжанье Садового кольца, и удивительное ощущение постепенно и властно проникает в душу — ощущение чужого взгляда, если можно так выразиться. Петр Романович осторожно повернул голову направо: ни шороха, ни звука, а стеклянная дверь приоткрыта и «Мерседес» во дворе. Да и с какой стати красавица будет тайком наблюдать за ним?.. Ему страшно — он вдруг осознал — страшно, жутко. Да что такое? (Неожиданно вспомнился сон и восклицание Евгения Алексеевича в прихожей, когда он провожал племянника: «Почему ты хромаешь?» — «Ударился во сне». — «Во сне? Об кого?» они рассмеялись.)