– Никакого Магмеля не существует. Разве он не объяснил вам это?

– И все же я решила, что они вам нужны.

– Ладно, допустим. Ну а теперь, когда вы совершили свое самаритянское деяние, почему бы вам не отправиться домой?

– Я просто подумала, что вы... – она не закончила фразу и вновь потупилась.

– Подумали, что я что?

Она покачала головой:

– Ничего.

Возникла пауза. Затем я сказал:

– Пенелопа, сейчас поздно. Я очень устал.

Она вскочила с постели, схватила сумочку и плащ и рванулась к двери. Я сделал шаг в сторону, пропуская ее, но в последнее мгновение ее лицо скривилось и с тихим стоном она прильнула к моему плечу. И сразу же разрыдалась.

– Как вы не понимаете: если он обнаружит, что я их взяла, он... Я не могу туда вернуться. Пожалуйста, позвольте мне остаться на ночь, пожалуйста. Только на ночь.

Я держал ее в объятиях, пытаясь устоять перед ее плачем, пытаясь устоять перед нежной теплотой ее тела.

Когда я постучался к миссис Ломбарди и попросил отдать мне вторую кровать – ту самую, которую я с трудом заставил ее убрать пару недель назад, она в первый момент посмотрела на меня так, словно я спятил. Затем, всплеснув пухлыми ручками, расплылась в улыбке.

– Конечно, для вашей жены!

Она помогла мне достать кровать в разобранном виде из кладовки и собрать ее в углу моей комнаты – в точности, где она стояла раньше. На обоях остались отметины там, где железная спинка кровати упиралась в стену. Миссис Ломбарди принесла простыни, подушки и одеяла. При этом она проходила рядом с Пенелопой, едва не задевая ее, хотя та, отплакавшись, сидела с подавленным видом у очага и не обращала на хозяйку никакого внимания. Как только миссис Ломбарди застелила постель, я поблагодарил ее и пожелал спокойной ночи. У дверей она обернулась и ободряюще помахала мне рукой.

Только гораздо позже мне пришло на ум, что во всех этих приготовлениях было нечто ненатуральное. Я ни на мгновение не поверил в то, что Пенелопа действительно боится вернуться в дом к Сомервилю. Но мне хотелось оставить ее в убеждении, что благодаря такой уловке она сумела уговорить меня дать ей переночевать. Я был убежден, что Сомервиль не отдал мне кассеты сразу только затем, чтобы иметь впоследствии возможность прислать Пенелопу и заслужить тем самым мое доверие. Но мне было интересно узнать, что же это они такое против меня затеяли – по крайней мере, я объяснил себе это именно так.

Я решил вновь установить ширму и сумел настоять на этом. Пенелопе ведь нужно раздеться. Увидев ширму, она расхохоталась.

– Викторианская штучка, не правда ли? – и, так как я ничего не ответил на это, она продолжила: – Я не знала, что в Нью-Йорке такое еще попадается.

Она болтала со мной из-за ширмы и пока раздевалась. Она сказала, что чувствует себя героиней вестерна, оказавшейся в салуне. Уже в постели я закурил и уставился в потолок, жадно прислушиваясь к каждому шороху из-за ширмы.

Пенелопа вышла из-за ширмы с распущенными волосами и одетая только в одолженный мною халат, который был ей слишком велик.

Пока она пребывала в ванной в дальнем конце холла, я подошел к ее кровати и осмотрел ее одежду, пытаясь обнаружить сам не знаю что.

Я лежал во тьме, прислушиваясь к слабому звуку ее дыхания и к скрипу пружин, раздававшемуся каждый раз, стоило ей пошевелиться.

Я вспомнил сон, приснившийся мне в первую ночь в этом доме. Девушка на другой кровати. Я тогда с нею только что познакомился. Ассистентка Сомервиля, но она снилась мне всю ночь.

Пенелопа.

Вся комната дрожала в такт ее одиноким утехам.

Неужели ее появление здесь – это всего лишь совпадение? Или исполнение желания? Несу ли я ответственность, может и сам того не зная, за воспроизведение условий тогдашнего сна? Эротическая фантазия, без отдельного предупреждения превратившаяся в грязный и удушливый ночной кошмар...

Все это казалось просто абсурдным. Я ведь ее сегодня не приглашал. Ее прислал Сомервиль. Это Сомервиль прислал ко мне Пенелопу.

Я лежал, ожидая, когда же это начнется, когда низкий настойчивый голос, который я так хорошо знаю, позовет меня на другую половину комнаты.

Но ничего не происходило.

Ее дыхание постепенно становилось ровнее и глубже. Теперь она спала, судя по тишине, не шевелясь.

Я прошептал ее имя.

И ничего не произошло.

Вскоре после этого я, должно быть, задремал. Я был пьянее, чем себе казался. Когда я проснулся, было по-прежнему темно. И тут я услышал тихое пение, звук которого заставил меня застучать зубами. Я понимал, что не должен обращать на это внимания, что надо попытаться заснуть, но просто не мог.

Я сел в постели. Меня трясло.

Пенелопа стояла у окна. Она была совершенно обнаженной. Окно было широко распахнуто, и она глядела из него в ночь, опершись локтями о подоконник. Занавески ниспадали на нее с двух сторон, как какой-нибудь романтический плащ. Она стояла, не шевелясь и как будто не чувствуя ночного холода. Белизна ее тела, озаренного неоновым светом с улицы, казалась ослепительной и вместе с тем призрачной. Когда ветер стих, занавески опали, в комнате стало темнее, а верхняя часть ее тела полностью предстала моему взору.

Я откинул одеяло, выбрался из постели и подошел к окну.

Пение сразу же оборвалось. Я откинул занавеску и нежно прикоснулся к плечу Пенелопы. Ее кожа была холодной и гладкой, как мрамор.

– На что ты смотришь? – мягко спросил я, пытаясь проследить направление ее взгляда, скользящего над крышами и теряющегося где-то возле грязно-желтой кромки небес.

Она ничего не ответила. Я наклонился и поцеловал ее в спину между лопатками. Она вздрогнула и слегка отпрянула. Что-то звякнуло внизу. Я посмотрел туда. На одной из лодыжек она носила браслет Анны.

– Ничего не говори, – прошептала Пенелопа, и я увидел, что она улыбается. Ее темный заостренный язычок высунулся изо рта, ища мой.

Я стиснул обеими руками ее маленькие ледяные грудки и пустился губами в медленное странствие по ее позвоночнику, вылизывая тонкие волоски, растущие там от затылка до самых ягодиц, и замечая при этом, что волосы гуще всего там, где у животного должен находиться хвост. Так я спустился до самого низа, вдыхая слабый запах лаванды и ощутив в конце концов на губах тонкую горечь Пенелопы. Я опустился на колени у ее ног и снизу припал к набухшему, частично выбритому лобку. И тут вдруг я почувствовал, что плыву в теплом пахучем болоте, густо поросшем травой и полном юрких торопливых созданий, выплескивающих свои налившиеся соком струи в мое раскрытое горло.

Влага струилась у нее по ляжкам, извергаясь из лона, как темный поток из пещеры Нуалы. Я вошел в нее и был встречен неожиданным жаром изнутри, куда меня вовлекало все глубже и глубже. Она вскрикнула и изогнулась, прижимаясь ко мне, ее голова упала мне на плечо, руки вцепились в оконную раму.