Естественно, в политически опасной атмосфере Советского Союза 1930-х гг. статус патрона далеко не всегда отличался стабильностью: патрон мог подниматься и падать в иерархии патронажа; он мог вообще полностью утратить статус патрона и превратиться в клиента-просителя[153]. История Бухарина — яркий пример подобного процесса. Остроглазая Надежда Мандельштам подметила: «Вплоть до 28-го года он восклицал: “идиоты!” и хватал телефонную трубку [когда Мандельштам прибегал к его заступничеству], а с тридцатого хмурился и говорил: “Надо подумать, к кому обратиться…”» Одним из патронов, к которому Бухарин в начале 1930-х гг. с успехом обращался ради Мандельштама, был Молотов. Горького Бухарин знал не очень хорошо, но, признавая его могущество как патрона в то время, «в поисках “приводных ремней” все рвался к “Макси-мычу”». Орджоникидзе и Ворошилова он в последние годы просил уже за себя самого.

Как уже отмечалось, советский патрон не получал от клиентов осязаемой выгоды. Срок пребывания советских официальных лиц в должности не зависел от популярности или победы на выборах. Клиенты славили великодушие своих благодетелей, но грубая лесть и пылкие изъявления восторга в адрес какого-нибудь местного руководителя могли спровоцировать обвинение в том, что он насаждает свой «культ личности». По сути, в проникнутом подозрительностью мире сталинской политики чрезмерно активное и ответственное отношение к роли патрона было связано с определенным риском. В годы Большого террора, когда местных руководителей разоблачали как «врагов народа», то и дело звучали презрительно-осуждающие словечки «хвосты» и «семейства». Пример потенциальной опасности патронажа можно найти в воспоминаниях редактора «Известий» И. М. Тройского, который в 1930-е гг. оказывал покровительство художникам старой реалистической школы. После того как группа «клиентов» проводила его домой в знак признательности за выступление в защиту реализма на одном собрании художников, Тройскому позвонил Сталин, резко и угрожающе спросивший: «Что вчера была за демонстрация?»,[154]

То, что патронирование интеллигенции могло встретить у Сталина негативное отношение, подтверждается замечанием Молотова по поводу Ворошилова, который «любил немножко, так сказать, мецената изображать, покровителя художников и прочее». В глазах Сталина это была слабость, «потому что художники — они-то ротозеи. Они сами невредные, но вокруг них всякой шантрапы полосатой полно. И используют эту связь — с подчиненными Ворошилова, с его домашними…»

Архетипичный пример «хорошего» большевика, которого погубила страсть к патронажу, — Авель Енукидзе, секретарь ЦИК СССР. Его внезапная опала в 1935 г. стала одним из предвестий Большого террора. Енукидзе был известен и как покровитель деятелей искусств, особенно балерин, и как один из партийных лидеров, наиболее способных посочувствовать положению «бывших» — представителей дореволюционного дворянства и других привилегированных классов, которых при советской власти лишали прав и подвергали другим формам дискриминации. Обвинения, выдвинутые против него на июньском пленуме ЦК 1935 г., в основном касались последнего: по словам Ежова, «своим непартийным поведением, своей небольшевистской работой Енукидзе создал такую обстановку, при которой любой белогвардеец легко мог проникнуть и проникал на работу в Кремль, часто пользуясь прямой поддержкой и высоким покровительством Енукидзе». Люди получали работу в аппарате ЦИК благодаря дружеским и семейным связям, и сам Енукидзе был «связан личными дружественными отношениями» со многими сотрудниками аппарата. Даже когда НКВД сообщал ему об их чуждом социальном происхождении и «антисоветских настроениях», он продолжал их защищать и отказывался увольнять, использовал для поддержки нуждающихся «государственные средства из секретного фонда», в том числе «[было выдано] одной из жен сосланного за пасквили против Советской власти писателя Эрдмана Степановой — 600 руб.». Все вышеперечисленное, заявил Ежов, сделало Енукидзе «наиболее типичным представителем разлагающихся и благодушествующих коммунистов, которые не только не видят классового врага, но фактически смыкаются с ним». Это также неизбежно привело его к моральной распущенности и нечистоплотности в финансовых делах[155].

Защищаясь на закрытом заседании ЦК, Енукидзе сожалел, что в некоторых случаях невольно помогал классовому врагу, но все еще пытался доказать, что патронаж с его стороны был необходим и по-человечески оправдан: «Но такую помощь, которая сейчас квалифицируется как высокое мое покровительство в отношении некоторых лиц, я оказал решительно очень многим… К сожалению, так сложились обстоятельства, что за всем обращались ко мне: нужна ли квартира, материальная помощь, вещи или посылка куда-нибудь в дома отдыха. И наши, и чужие получали через меня эту помощь, эта помощь распространялась на всех».

Что же лично Енукидзе выигрывал от своей деятельности в качестве патрона (пока не потерял из-за нее жизнь), неизвестно. Но вообще патроны получали от патронажа нематериальные, неосязаемые выгоды: престиж и статус, связанные со способностью к патронированию; сознание верности принципу noblesse oblige или удовлетворение желания играть роль большого человека в ее традиционном понимании, чувствовать себя добрым и великодушным; лесть и благодарность клиентов. «Тухачевский любил покровительствовать искусству, — писал его клиент и друг Шостакович. — Ему нравилось открывать “юные таланты” и помогать им. Возможно, потому что сам маршал был военным вундеркиндом, а может быть, потому что он любил демонстрировать свою огромную власть». Патронаж — традиционная прерогатива власти и видимый знак ее. Одна информантка в исследовании А. Леденевой о блате, писавшая о своем принципиальном нежелании вступать в патронажные связи, замечает: «Номенклатурщики, которых я встречала, не уважали меня за это. Они уважали тех, кто давал им почувствовать себя могущественными и полезными». По ее мнению, они думали бы о ней лучше, если бы она приходила к ним скромной клиенткой, которая просит об одолжении.