Как-то получилось само, что спать на вторую после трагедии ночь Вера ушла к Рубинштейнам, легши на сынову кровать. Так было и на следующую ночь, так же стало и на ближайшие остальные. Моисей не спрашивал, отчего жена его так решила, – принимал как есть. Наверно, и на самом деле, в эти ужасные дни спать порознь, давая друг другу временное освобождение, для обоих было лучше и легче.

Им позвонила на третий день после первого извещения та же кадровичка. Сообщила, что на завтра заказаны пропуска для членов семьи, а гражданская панихида состоится в первом просмотровом зале в двенадцать. И если есть фотография Льва Грузинова-Дворкина, то можно прихватить её и поместить в числе прочих рядом с венками от студии.

Вера подумала и не пошла, у них сидела ревизия; кроме того, сказала, не станет она выслушивать разных сволочей, которые даже похоронить по-человечески не могут, а только порожний воздух станут надувать да соболезнования свои жалкие оптом озвучивать. А невинно погибших ни в жизнь не найдут, чтоб хотя бы прощально в лоб поцеловать было можно и нормально над телом поплакать. Что до Анастасии Григорьевны, то та, ясное дело, оставалась при Гарьке, хотя и рвалась до убитых горем родственников и прочих людей, чтобы хоть малость было об кого потереться в общей боли, с кем горьким словом перемолвиться, наплакаться вдоволь и на какое-то время обрести промежуточный скорбный покой. В итоге от семьи на панихиде присутствовал лишь Моисей Наумович. Лёкиных фотографий было море, ещё с первых его фотографических опытов, снятых при помощи автоспуска. Он выбрал портрет – лицо, крупно, на фоне Карадага. На нём Лёка улыбался, но как-то тревожно, и это было заметно по выражению его глаз, – боялся, видно, упустить режим то ли заката, то ли рассвета. В ту пору Моисей ещё не слишком интересовался бешеным увлечением сына – просто купил вместо дешёвенькой «Смены» дорогой широкоугольный «Киев» и тем самым закрыл свою тогдашнюю отцовскую обязанность.

Когда он нашёл просмотровый зал, панихида уже шла около пятнадцати минут. Народу было битком, многие плакали, зал был увешан траурными тканями, повсюду были цветы и венки. Шутка сказать – более ста человек остались на дне Хармадонского ущелья. Всех зал не вместил, многие стояли в проходах, кто-то сидел на ступеньках. Он, однако, сумел просочиться в людскую глубину и пристроил фотопортрет ближе к сцене, водрузив изображение сына на стол, затянутый красной вискозой.

Выступали один за другим, говоря слова горестные и похожие. Собрался цвет кинематографа, впрочем, Дворкин мало кого узнавал: было наплевать и на лица, и на имена. «Лица» обещали вечную память, «имена» глаголали о невосполнимой потере, после чего те и другие менялись местами, попутно разбавляясь представителями официоза. Главное, никто ничего не обещал. Было ясно, что трупов не достать никогда, хотя в отдельных выступлениях власть дала понять, что работы по их обнаружению будут вестись столько, сколько потребуется, и вполне вероятно, что тела, будучи погребенными в ледяном массиве, останутся вполне годными для последующего их погребения. Неподалёку от Дворкина кто-то взвыл, жутко и протяжно. То была женщина, ещё не старая, но уже по-старушечьи согнутая ужасным горем. На ней был чёрный платок, съехавший со лба на глаза, однако женщина этого не замечала, она продолжала выть, одновременно отталкивая пришедших ей на подмогу доброхотов. Лишь после того, как женщине подали воды, удалось вывести её из зала.

– Мать костюмершина, – кивнул в её сторону незнакомый мужчина средних лет и отчётливо кавказского вида. И глянул на Дворкина. – А вы чей сами?

Моисей вопрос понял и ответил:

– Мой сын в операторской группе был, на фокусе стоял.

– На фокусе – это хорошо, – со знанием дела уважительно согласился мужчина, – фокус для кино – дело первостепенное. Хуже неправильного фокуса – только когда артисты играют как уроды.

– А вы чей? – из чистой вежливости, в угоду траурной традиции справился Моисей Наумович. – Тоже кто-то из группы у вас?

– Не, не с неё, – помотал головой мужчина, – у меня племянник в массовке стоял, там же у них, в ущелье; сами-то с Моздока мы, так он во Владикавказ рванул, чтобы к москвичам попасть, ужасно мечтал в кино, по-любому, хоть на такелаж, хоть без слов, хоть в ущелье, хоть куда. И вот… – мужчина сокрушённо покачал головой, – допросился. Брат мой там убивается сейчас, и мать его, а я тут по случайности оказался, в Москве вашей. Ну вот пришёл узнать, чего скажут про эти дела: может, накажут, кто виноватый. Как-никак смерти-то ужасные получились, не может так, чтобы никто не ответил.

– Да кто же за такое ответит, – тихо удивился Дворкин, – раз природный катаклизм. Этого же никто не мог предугадать, при чём же тут вина. Это не вина, это беда огромная, это ужасная человеческая трагедия.

– Ага, – внезапно рассердился мужчина, – никто, говоришь? – И упёр в Дворкина глаза. – А вон тот вон? – И кивнул в сторону центральных дверей просмотрового зала. Там сосредоточилась группа людей, среди которых кавказец успел высмотреть кого-то конкретно. – Вон, видишь? – Уже чуть успокоившись и перейдя с Дворкиным на доверительное «ты», кивнул он, глазами указывая на группу. – Стоит себе, скорбит, понимаешь, как все. Будто вообще ни при чём, ни при каких делах.

– Кто? – не понял Моисей Наумович. – Кто ни при делах?

– Да вон же, вон, в галстучке, видишь? Пиджак ещё чёрный на нём. – (Дворкин посмотрел и увидел.) – Это директор ихний, киногруппы этой, Изряднов фамилия, а звать не знаю как. Первым же, гад, выступал сейчас, от имени вроде как всех усопших.

– И что? – пожал плечами Моисей. – Изряднов этот, получается, виноват в том, что выжил, а другие погибли?

– Изряднов этот, сука, знал, что ученья в тот день будут, ему с района сообщили, предупредили, чтоб не ходили в ущелье, что есть опасность схода, когда такое происходит. А у них план горел, сроки и всякое остальное, так он это дело проигнорировал, никому ничего не сказал и отправил людей финал снимать, как ни в чём не бывало. Вот их и накрыло, и Амурханчика вместе с ними, племянника моего. Теперь понимаешь, голова садовая?

– Какие учения, простите? – Дворкин тряхнул головой, приводя мысли в порядок. – При чём здесь учения?

– А при том учения! – Кавказец невозмутимо продолжал давать разъяснения. – Лётно-тактические, со стрельбой, они с моздокского оперативного аэродрома весь день летали как черти, Миги двадцать пятые, а плюс к ним ещё и фронтовые бомбардировщики. Это знаешь какая страшная мощь, когда реактивные на малой высоте идут! Вот они и шли, и дали волну звуковую. А она ледник-то взяла да стронула. Он уж и так подтаявший был, много не понадобилось – поехал, а после разом сорвался. А дальше оно и вышло, как получилось. Одна надежда, что смерть у них быстрой была: считай, сразу воздух с лёгких выдавило – и конец. Хорошо, если долго не мучились, бедные ребятки. А теперь по-любому над ними льду с полкилóметра получается, не меньше. Никогда не раскопают, нет таких машин, чтоб до дна добраться: сверли не сверли – толку всё одно не будет никакого. И тоннелей в том месте нету, чтоб куда укрыться, если б успел кто.