усердно пропагандировал и сильно покровительствовал в своей «Библиотеке для чтения» тогда знаменитый и все еще не совсем померкший, а только, однако, преизрядно уже тогда (в [18]45–[18]46 годах) пораженный новою, здравою критикою Белинского[571] и разоблаченный Барон Брамбеус, т. е. ученый и даровитый, хотя и крайне эксцентричный Осип Иванович Сенковский. Само собою разумеется, восхваления Брамбеуса перу и вообще всем литературным произведениям г-жи Кологривовой восхищали ее и заставляли боготворить Сенковского, которому, независимо от бесчисленного множества любезностей и разного рода внимательностей, сыпавшихся на него в громадном изобилии, посылаемы были то и дело из Фурштадтской с нарочными на Васильевский остров различные довольно ценные вещественные сюрпризы, преимущественно в виде фруктов и особенно цветов, составлявших непременную фантазию барона, не отказывавшегося, впрочем, также и от гаванских сигар высшего качества и от выписных запломбированных перигорских и страсбургских паштетов с трюфелями и от какой-нибудь пипочки[572] с редкостным испанским или греческим вином и даже от времени до времени, по поводу, например, именин или новоселья, он очень радушно принимал страшно громадные кулебяки, фабрикованные необыкновенно искусным крепостным officier de bouche[573] Кологривовых и обыкновенно наполненные великолепною начинкою из только что в этот день пойманных гатчинских форелей. Не лишнее заметить здесь, впрочем, лишь в смысле указания на типичность тех времен, что кологривовский Ватель, Сергей Тумаков, из Новосильского уезда, прошел весь курс кулинарного искусства в громко славившейся знаменитой тогда кухне графа К. В. Нессельроде (под началом которого числился его барин в Министерстве иностранных дел), а потом, шика ради выучась поварскому французскому жаргону, этот Сергей провел полгода в Париже у Frères Provençaux[574] и все-таки впоследствии в Москве изучил в совершенстве на чадной и черной, хотя, впрочем, и превеликой кухне содержателя столь громко известной гостиницы купца Печкина искусство готовить настоящие русские кулебяки и расстегаи, искусство, поистине далеко не всем доступное и вовсе не легко дающееся. Затем уже, правду сказать, во всем Петербурге ни у кого не подавали таких русских печеньев, какими славилась столовая Кологривовых, и, таким образом, имя Сергея Тумакова было очень знакомо как любителям настоящего русского стола, так [и] лакомкам-гурманам, вполне постигавшим все утонченности французской кухни, в ту именно пору так радикально усовершенствованной бессмертным Каремом, этим великим реалистом по кастрюльной части и счастливым реформатором поваренного искусства во всей просвещенной Европе. А ведь Барон-то Брамбеус считал себя, как, впрочем, и во всем, за что только брался, непогрешимым по части гастрономии и сильно в этом соперничал с князем В. Ф. Одоевским, печатавшим в «Литературной газете», издававшейся Плюшаром сначала под редакциею г. Краевского, целые кухонные трактаты и диссертации, пряча свое сиятельство под поварской колпак доктора Пуфа, своего псевдонима[575].

В конце 50-х годов вдова этого некогда знаменитого, но пережившего свою литературную славу писателя, О. И. Сенковского, издала книжку, написанную пристрастным и болтливым пером любившей его женщины и с тем вместе снисходительной жены, книжку, посвященную биографическому очерку (чрезвычайно и чересчур даже подробному) как жизни, так и характеристики Барона Брамбеуса[576]. В книжке этой, при всем явном старании автора газировать и щедро румянить все отрицательные качества своего героя, однако проглядывает местами то, что, впрочем, при жизни его было известно весьма многим, особенно в кругу более или менее интимном коротких приятелей дома Сенковских, а именно донжуанство Барона Брамбеуса, находившего от времени до времени какое-то особенное, ничем не удержимое наслаждение и как бы даже нравственную потребность таять у ног какой-нибудь женщины, бывшей на ту пору богинею его сердца и вовсе не в шутку наполнявшей все его и помышления, и чувства. В доме Кологривовых почти постоянно пребывала такая личность. То была двадцатилетняя прелестная приятельница Лизаветы Васильевны, некая мадмуазель Клара Уист, американка по рождению (из Бостона), швейцарка по воспитанию (в Веве), парижанка по природной, истинно обаятельной грациозности, которую успела усовершенствовать до nec plus ultra[577] эта истинно более чем хорошенькая девушка в течение целого зимнего сезона, проведенного ею в блестящей столице мод, вкуса и всякого изящества. «Брамбеус», как обыкновенно вульгарно выражаются молодые люди в дружеском кругу, не на шутку «втюрился» в эту мадмуазель Клару, которой ловкость, любезность, образованность и начитанность без тени педантства, а также удивительная находчивость в остроумных reparties[578], а также постоянном, никогда ее не покидавшем самом нежном такте были, по всей справедливости, восхитительны и очаровательны. Мадмуазель Клара жила в качестве гувернантки или, скорее, компаньонки взрослых девиц в одном почтенном русском семействе, где, однако, она пользовалась почти полною своею свободою, почему раза по крайней мере четыре в неделю могла навещать свою excellente madame Lise[579], с которой была чрезвычайно дружна еще со времени их встречи в Париже, несмотря на то что между их возрастами был промежуток добрых пятнадцати, и с хвостиком даже, лет.

Когда Сенковский встречал Клару у Кологривовых, то почти не отходил от нее ни на шаг и всего себя ей отдавал, ведя с нею неумолкаемую самую оживленную беседу, разговаривая по-французски или по-английски и вовсе тогда уже почти не занимаясь другими членами общества, которые, в свою очередь, мстили ему за это невнимание, иногда украдкой замечая, что по мифологии древних греков Геркулес прял у ног Омфалы[580], между тем как американская Омфала нашего времени к ногам своим привлекала не Геркулеса, а сатира. Эта заатлантическая нимфа очень хорошо знала, что влияние ее над Сенковским, в самое короткое время его с нею знакомства, приняло огромные размеры, зашедшие даже за пределы всех ее ожиданий и желаний, почему она, не давая дальнейшего хода тактическим действиям своего игривого кокетства, блистательно пользовалась своим положением и тем пожаром, какой произведен был ее искристыми глазами в сердце, по-видимому, черством и желчном рябого и шафранного Брамбеуса. Вследствие-то этого уменья делать с обожателем своим все, что только ей было угодно, Клара, по чистой и искренней своей приязни к г-же Кологривовой, бесцеремонно эксплуатировала своего, правда, остроумного и умевшего всегда очаровательно приятно собеседничать, но безобразного воистину до сатирности адоратора[581], заставляя его, лучше всяких кологривовских вещественных и невещественных стимулов, распинаться в «Библиотеке для чтения» за Фан-Дима, защищая его против нападков почти всех других тогдашних журналов и газет петербургских и московских, кроме, однако, в особенности «Северной пчелы», на столбчиках которой господа Зотов (Рафаил Михайлович) и Фурман, тогдашние приближеннейшие сотрудники этого ежедневника, от времени до времени обедавшие у Кологривовых в доме Блюма на Фурштадтской, сильно, до отошнения и одурманения воскуряли фимиам, очень, правда, плохой фабрикации