— На сук захотел? — осадил его старший. — Сове покажем, как есть… Сова скажет — нет, тогда пользуйся без страха… Сова скажет да, так тоже ничего, потом получишь, и не убудет от неё…

— После Совы не убудет?! — возмутился круглолицый. — Да он её в лепёшку сплющит, они же мрут после Совы!

Живот у меня свело судорогой.

Старший прищурился на круглолицего:

— Тебе что, Сова не по нраву? Девок отбивает, да?

Все четверо его товарищей отвели глаза и громко засопели.

— А Сова бы и не узнал… — буркнул непокорённый круглолицый. — Решил бы, что так и было!

— Всё расскажу Сове, — сказала я, размазывая по лицу грязную воду. — Всё расскажу, и про тебя, — я ткнула пальцем в круглолицего, — и про тебя, — и я наугад кивнула на щуплого молодого парня с косынкой на шее.

— А про меня — что? — справедливо взбеленился парень. — Я — что?

— Поговори, — процедил мне старший, сузив глаза. — Поговори, так к сосне привяжем, волки спасибо скажут… Никто не узнает, была ли девка…

— Узнает, — отрезала я с нахальством, родившимся от крайнего отчаяния. — Пять языков — не один язык… Кто-то ляпнет — с прочих головы полетят…

Старший ощерился и с размаху засадил мне пятернёй по лицу. Согнувшись и всхлипывая, я успела-таки заметить, как пятеро обменялись злыми, напряжёнными взглядами.

К дереву меня привязывать не стали, а примотали за руки к лошадиному хвосту — и старая кляча с непосильной ношей на спине, и я, ожидающая самого худшего, много раз прокляли длинное, тяжкое путешествие через весенний щебечущий лес.

И уже в сумерках все мы вышли в схоронившемуся в зарослях поселению — временному разбойничьему лагерю. Логову, короче говоря.

* * *

Эгерт Солль проснулся среди ночи оттого, что на щеке его лежал шрам.

Он вскочил в холодном поту, вцепившись руками в лицо — шрама не было, он исчез ещё тогда, двадцать лет назад, когда заклятье трусости было снято…

Но откуда это гадкое ощущение, откуда вера, что шрам невидим — но он здесь?!

«Вы бросили раненого человека… Вы лелеете свою боль… И не ищите слов, нет вам оправдания…» Он криво усмехнулся, и оттянутый книзу рот его похож был на незажившую рану. Бедная глупая девчонка…

Не боль. Теперь уже не боль. Теперь самое гнусное, что есть в его душе, самое отвратительное, подсовывающее одну сцену насилия за другой, похотливый Фагирра, и похотливый палач, и десяток служителей Лаш, нагих под своими длинными плащами… Стыдное, презренное, отвратительное воображение…

Он наотмашь стегнул себя ладонью по лицу. Видение исчезло, оставив чувство собственной никчёмности и гнилостный привкус во рту.

В дверь испуганно поскрёбся слуга:

— Господин Эгерт… Господин, что с вами… Что…

— Коня, — выдавил он хрипло. — И запасного… И ещё одного запасного… Сию секунду.

За дверью ахнули.

Через минуту тёмный дом Соллей осветился десятком огней, и потревоженные лошади удивлённо покидали конюшню, и носились с факелами сонные слуги, и разбуженные суетой соседи липли к окнам.

Утром Каваррен потрясён был вестью о том, что полковник Солль, к чьему странному глухому затворничеству все давно привыкли, спешно, среди ночи, покинул город.

* * *

В разбойничьем лагере царило хмурое возбуждение — утром отряд во главе с самим Совой совершил налёт на хутор и кое-что «раздобыл», однако крестьянин, на чью дочь нашлось слишком много охотников, тронулся умом и взбеленился. Уже будучи повержен наземь, он ухитрился пырнуть Сову ножом — и угодил в ногу, выше колена. Крестьянина тут же и зарезали — однако Сова охромел и пребывал в скверном расположении духа.

Всё это я поняла из разговоров, пока, привязанная к конскому хвосту, ждала своей судьбы перед новой добротной землянкой, над крышей которой трепыхались по ветру связанные в пучок перья крупной птицы. Наверное совиные, подумала я отрешённо.

Не могу сказать точно, сколько разбойников насчитывалось в ту пору в лагере, — мне показалось, что их тьма, страшно много, и что все они поглядывают на меня алчно, как змей на воробьёнка. Впрочем, их взгляды уже не вызывали во мне должного трепета — потому что впереди меня ждал Сова, после которого «они все мрут». Я предпочла бы умереть перед нашей встречей, а не после — вот только решала теперь не я.

Я стояла, опустив спутанные руки, переминаясь с одной усталой ноги на другую; шалаши и землянки располагались по кругу, а в центре, там, где у колеса бывает ось, горел большой костёр, и кашевар — а у разбойников, оказывается, был кашевар — орудовал большой ложкой возле сразу трёх кипящих над огнём котлов. Почуяв доносившийся от котлов запах, я нервно сглотнула слюну и сразу же удивилась — почему то, что предстоит мне в скорости, ничуть не отбило аппетит?

Неподалёку стояли два врытых в землю, гладко оструганных столба, и на приколоченной сверху перекладине болтался обрывок верёвки. Живот мой снова свело, и я долго стояла согнувшись, глядя в истоптанную траву и глотая слёзы.

Вход в землянку Совы закрыт был пологом. По грубой ткани ползала, пританцовывая, резвая весенняя муха, то и дело удовлетворённо потиравшая лапки. Как будто муха тоже была разбойницей и радовалась добыче…

Мне захотелось дотянуться до неё и прибить, но в этот момент полог дёрнулся, из землянки выбрался старший из приведших меня разбойников, равнодушно глянул сквозь меня и громко окликнул стоящего поодаль парня. Парень выслушал короткое распоряжение, ушёл и вскоре вернулся в сопровождении круглолицего — того самого, что предлагал сотоварищам нарушить приказ Совы относительно захваченных женщин. Теперь круглое лицо его казалось вытянувшимся и бледным, как сосулька.

За короткое время пребывания в землянке лицо «мятежника» вытянулось ещё больше, а борода страдальчески обвисла. Сопровождаемый равнодушным парнем, он проследовал к двум врытым в землю столбам, и я испугалась, что его тут же и повесят; круглолицый стянул рубашку и стал между столбов, покорно давая привязать себя за руки. Парень снял с пояса хлыст, деловито поплевал на ладони — и мы с круглолицым оба получили урок о том, что с Совой не спорят. Круглолицый при этом обливался кровью и вопил, а я смотрела, скрючившись и грызя пальцы.

Порка ещё продолжалась, когда полог у входа в землянку снова откинулся. Старший из пятёрки, изловившей меня, молча распутал верёвку на моих запястьях, взял меня за плечо и впихнул внутрь.

Один шаг в темноту растянулся для меня на тысячу долгих секунд. Никогда ещё я не была так близка к смерти, и среди рваных воспоминаний о доме и матери, приюте и Флобастере снова проступило лицо Луара — запрокинутое на подушке лицо, мир, освещённый солнцем…

Внутри землянки было душно и сыро, горел факел, пахло землёй, дымом и немытым мужским телом. На лежанке, небрежно укрытой толстым цветастым ковром, сидел некто опять же бородатый, насупленный, с круглыми, как у совы, очами, тёмными в полумраке. Снаружи вопил караемый преступник; я смотрела на Сову, как пойманная в капкан крыса.